Книга Холера - Константин Соловьев

А головы… У них же должны быть головы или…

Их головы превратились во влажные шанкры, лишь едва выпирающие из туш. Натяжение кожи лишило их лица черт, превратив в растянутые маски с широко распахнутыми глазами и трещащими от напряжения губами. Но что было в этих глазах, Холера прочесть не могла. Не боль, это точно. И не смятение, которого можно было ожидать. Скорее…

Она вдруг вспомнила разоренный в детстве муравейник с его сложно устроенной галереей из камер и отсеков. Там, среди запасенных впрок злаков и строительных материалов, ей попадались муравьи, больше похожие на виноградины, такие толстые, что даже не могли ходить. Другие муравьи пичкали их едой, защищали от опасности и заботливо перетаскивали с места на место, точно они были самым ценным имуществом муравейника.

— Их выращивают около года, — Ланцетта села на корточки у самого выхода, зачем-то разглядывая перепачканные землей пальцы, — Кормят только водой с медом и какими-то специальными дрожжами, которые растут только тут, под землей. После этого временную кладку в кормильную камеру разбирают. Оставляют широкий проход. Им уже не нужны тюремщики и оковы.

— Они… Они уже не могут сбежать, да?

— Сбежать? — Ланцетта фыркнула, — Посмотри на них получше, раззява! Все их мышцы давно превратились в студень и жир. А кости размягчились и лопнут как лучины под таким весом. Эти увальни даже на другой бок перекатиться не смогут без помощи.

— Ах ты ж чертова дрянь…

Ланцетта отмахнулась от нее, как от мошки, вьющейся над разлитым пивом.

— Брось. Не думаю, что они сильно переживают из-за своего положения. Если хочешь кого-то пожалеть, пожалей свою жопу.

Без сомнения, так и следовало поступить. Инстинкты Холеры кричали о том же. Однако она не могла оторвать взгляда от раздувшихся бочкообразных тел, терпеливо и спокойно лежащих в отведенной им камере, точно бочонки в кладовой. Это было противоестественно и…

Сука, это было просто омерзительно, если начистоту. Холере не раз приходилось видеть, как вымещают на человеческом теле свою ярость демонические сеньоры, ее собственное хранило не одну дюжину следов, но такое…

— Как думаешь, они страдают? — внезапно спросила она.

— Ты задаешь больше вопросов, чем сопляк, которого матушка впервые привела в бордель, — буркнула волчица, — Посмотри на их лица! У коровы и то больше мыслей в глазах.

— Но это…

— Говорят, сфексы дают им с питьем какой-то особенный подземный сок, — неохотно отозвалась Ланцетта, — А может, это из-за дрожжей, которыми их пичкают. В общем, их дурманят, погружая в сладкие грезы. Делают покорными и ласковыми, ничего не соображающими. А потом уже поздно, конечно. Наверно, у них и мозг превращается в жировую блямбу.

Холера хмыкнула, но внутренне согласилась. Если глаза сфексов горели, как капли застывшей древесной смолы, глаза их жертв казались округлыми прорехами в отрезке кожи, которую мездрильщик растянул на специальной раме. Ни следа мысли, ни оттиска какого-либо чувства, лишь спокойная и равнодушная коровья сосредоточенность.

Это не дурманящее зелье, подумала Холера, с ужасом ощущая, что не в силах оторвать взгляда от этих жутких созданий. Они просто сходят с ума здесь, в вечной темноте. Их разум, бессильный и сломленный, переваривает сам себя. Наверно, они кричат, пока могут, пока не срывают связки, а потом, когда кричать уже не в силах, сознание милосердно уничтожает само себя.

Холера хотела задать еще один вопрос, хоть и видела, что Ланцетта не в самом добром расположении духа для беседы. Ей надо было знать…

Однако необходимость в вопросе отпала сама собой.

Она увидела, как к ближайшему кожаному бурдюку деловито подбегает тощий сфекс. Он не стал кусать лоснящийся от жира бок, лишь нечеловечески широко распахнул пасть и неожиданно страстно принялся лизать его покрытую растяжками землистую кожу. Сухой язык удивительно ловко собирал с поверхности крохотные бисеринки пота и кожных выделений. Когда минутой спустя сфекс прекратил свое занятие, он немного пошатывался и еще какое-то время выглядел озадаченным, как если бы не вполне понимал, где оказался. Но потом тряхнул головой, устремился вперед и мгновенно слился с сонмом своих сородичей.

— Мы не пища для них, — произнесла Холера, отмеряя слова так осторожно, как прежде не отмеряла даже ядовитые порошки на уроках алхимии под надзором магистра Голема, — И даже не куклы для постельных утех. Мы просто…

— Ага. Их фабрики по производству дурманящей дряни. Наверно, наш пот для них что-то вроде изысканного вина. Их собственные тела уже не могут его вырабатывать, вот и…

Холера потерла зажмуренные глаза пальцами. Будто из них можно было стереть увиденное, как стирают следы мела с поверхности доски.

— Ах, чьорт побьери… Ах ты ж сучье вымя…

Ланцетта осклабилась.

— Если будешь хныкать, как избитая шлюха, могу оставить тебя здесь. А что такого? Заведешь новые знакомства, до черта новых знакомств. Поначалу будет неуютно, наверно, к тому же сухой воздух и отсутствие солнечного света скверно сказываются на коже. Но ты быстро обвыкнешься. Вскоре станешь послушной и покорной, как корова в стойле. Представь, как сухие языки облизывают твои пролежни. Изо дня в день. В тишине. Сладостно причмокивая…

— Заткнись, — прошипела Холера. Пальцы от злости свело так, что пришлось сжать их в кулаки, — Просто заткнись, иначе я всажу зубы так глубоко тебе в глотку, что тебе придется привыкать жевать с другого конца!

Ланцетта удовлетворенно кивнула.

— Вот такой ты мне нравишься больше. А теперь, пока ты вновь не распустила сопли, давай-ка думать, подруга, как нам отсюда сбежать.

В последний раз столько думать Холере приходилось на втором круге, сдавая экзамены по антинопомантии[35] мейстерин Кляксе. Наверно, младенец, который угодил к ней на препарационный стол, приобрел привычку крепко закладывать за воротник еще до своего рождения, а может, просто пролежал в лабораторном леднике дольше положенного. Как бы то ни было, к моменту начала иссечения его печень походила на бледно-желтый лоскут с бахромой, который Холера битый час раскладывала то так, то этак, пытаясь определить хотя бы завтрашнюю погоду.

Магистр Клякса молча смотрела на нее, не поправляя и не делая замечаний, от этого было неприятнее всего. Лицо ее, бледное болезненной бледностью сырого куриного мяса, было покрыто медленно скатывающимися капельками плоти. Время от времени мейстерин магистр доставала носовой платок и протирала покрытые белесыми разводами стекла пенсне, после чего водружала его обратно на медленно истончающийся нос, из которого уже выглядывали хрящи. Иногда она запаздывала и тогда капли ее плоти срывались прямо на препарационный стол с едва слышным шлепком, и шлепки эти выводили Холеру из себя еще больше, чем херова печёнка…