Книга Мыши - Гордон Рис

К моему великому облегчению, ночные кошмары оставили меня в покое. Очередное леденящее душу представление оказалось финальным аккордом. Конечно, мне по-прежнему снились мрачные сны (как я сижу верхом на Эмме Таунли, распластанной на полу школьного туалета, и превращаю ее голову в кровавое месиво мраморной разделочной доской), но куда важнее было то, что меня стали посещать и «нормальные» сновидения. В этих снах я, как и положено, переживала из-за приближающихся экзаменов (то я не могла прочесть задание в билете, потому что шрифт был слишком мелким; то мне задали вопрос по истории Средних веков, в то время как я готовилась к экзамену по новейшей истории). Были и комические, сюрреалистические сны (вот я иду по пустыне на ходулях, а по моей груди ползает помет хомячков; или же мама превращается в гигантскую несушку, высиживающую яйца размером с автомобиль). Появились в моей жизни и романтические сны: как я флиртую с Джорджем Клуни на заднем сиденье нью-йоркского такси (это после того, как мы с мамой в пятый раз посмотрели «Один прекрасный день»). Во сне мы с Клуни разговаривали по мобильному телефону — очевидно, с разными людьми, но на самом деле друг с другом. Он говорил: «Хочешь, чтобы я тебя поцеловал?», а я отвечала, в свою трубку: «Очень хочу». Однажды мне даже приснился сон о любви — правда, назвать его эротическим было бы честнее, — о любви — кто бы мог подумать! — с Роджером, и его откровенность настолько шокировала меня, что несколько дней мне было стыдно находиться рядом с ним.

Еще одним признаком выздоровления стал вновь проснувшийся во мне интерес к лэптопу.

С той самой ночи я не приближалась к нему. Мне не хотелось дотрагиваться до него, даже смотреть не хотелось. Он был настолько связан со всей этой историей (в каком-то смысле я даже винила его в случившемся), что достать его из серванта было для меня равносильно тому, чтобы выкопать из могилы труп Пола Ханнигана.

Однако со временем я начала потихоньку преодолевать это отвращение. Я снова вдохновлялась идеей писать на нем эссе, пользоваться Интернетом без мучительных зависаний и необъяснимых глюков, которые приходилось терпеть с нашим «динозавром». Я почему-то не сомневалась, что лэптоп поможет мне подтянуться в учебе и наверстать упущенное. И наконец, писательские амбиции, которые, собственно, и породили мечту о компьютере, вновь вернулись в мою жизнь. Я даже ловила себя на эгоистических мыслях, от которых самой становилось страшно: после всего, что мне пришлось пережить, я ведь смогу написать что-то великое? В конце концов, кто из писателей может похвастаться тем, что знает, каково это — убить человека?

Все кончилось тем, что я все-таки решилась достать его из ящика, где он лежал, так и не распакованный со дня моего рождения. Поначалу я беспокоилась, что он может быть сломан, вспоминая, как он грохнулся об землю, когда я всадила нож в спину грабителя, но лэптоп ожил, стоило мне кликнуть кнопкой включателя на боковой панели.

Как я и надеялась, лэптоп придал моему учебному процессу столь необходимое ускорение. Я перестала писать эссе по старинке и теперь готовила заметки, доклады… все на компьютере. Печатать у меня получалось намного быстрее, чем выписывать буквы девчачьим почерком с завитушками, который выработался за годы учебы в школе. Когда мамин принтер зависал, Роджер охотно уносил мою флэш-карту к себе домой и распечатывал все на своем компьютере. Он отказывался брать деньги за бумагу и чернила, и я испытывала огромную благодарность к нему — на самом деле даже больше чем благодарность, скорее, теплоту, — и это вновь убеждало меня в том, что моя способность дружить не была отравлена тем, что случилось с ДЖЭТШ.

33

Со стороны казалось, что и мама постепенно приходит в себя. Синяк под глазом уже рассосался, и она была счастлива, что больше не придется краситься на работу, маскируя следы избиения.

На работе все шло так, как будто ничего и не случилось; она урегулировала несколько мелких претензий и даже выиграла дело, которое неожиданно для всех дошло до суда. Эта победа доставила ей огромную радость, отчасти потому, что обстоятельства несчастного случая — падение на ступеньках ресторана — было трудно доказать, но главное было то, что интересы проигравшего ответчика, ресторана «Лав Шак Риб Хаус», представляла адвокатская контора «Эверсонз», где она работала прежде. Наконец-то ей удалось утереть нос своему бывшему мужу, и она пребывала в эйфории от такой удачи.

Но по некоторым признакам можно было догадаться, что под маской благополучия маме было ой как нелегко.

Снотворное, которое помогло мне справиться с бессонницей, на маму почти не действовало. Хотя она по-прежнему ложилась около одиннадцати, ей редко удавалось заснуть. Часами она ворочалась в постели, в отчаянной погоне за сном, но все без толку. В конце концов, не в силах больше терпеть бесполезность собственных усилий, она вставала и спускалась вниз. Когда я среди ночи выходила в туалет, то часто слышала звук работающего телевизора, у которого мама коротала долгие бессонные часы. Для таких, как мама, бессонница была худшей из проблем, поскольку ее невозможно было разрешить силой интеллекта, и чем больше сил ты вкладывал, тем меньше была вероятность успеха. Она пыталась перехитрить бессонницу, вместо того чтобы махнуть на нее рукой. И вышло так, что бессонница вконец добила ее.

Она возвращалась к себе в спальню часа в три ночи и к рассвету проваливалась в сон. Когда через час настойчиво звонил будильник, она просыпалась еще более измотанная, чем если бы вообще не засыпала. К завтраку она выходила с опухшими и слезящимися глазами, бледным лицом, нахмуренная — и эта морщина меж бровей не исчезала, даже когда она улыбалась. Я спрашивала: «Что, опять плохо спала?», а она отмахивалась. «Пройдет, — говорила она, — пройдет». Или же цитировала Дороти Паркер: «Как это люди умудряются спать? Я, кажется, потеряла все навыки». Но говорить об этом ей совсем не хотелось, и, если я уж очень приставала, она тут же вспыхивала и огрызалась.

Теперь мама выпивала каждый вечер, чего раньше никогда за ней не наблюдалось. Зачастую, возвращаясь с работы, она первым делом наливала себе бокал вина, а уж потом снимала пиджак и скидывала туфли. Не думаю, что она пила для удовольствия. Вино стало для нее своеобразной анестезией. Оно разгоняло страхи, которые преследовали ее, или, по крайней мере, помогало уживаться с ними. В конце концов, это она убила Пола Ханнигана вторым, смертельным ударом разделочной доски; она закапывала его труп и шарила по его пропитанным кровью карманам. Потом я стала думать, что она пьет в надежде на то, что алкоголь принесет ей долгожданный ночной покой. Чего, разумеется, этот коварный друг так и не сделал.

Если я вернулась к своей флейте практически сразу после событий той ночи, мама с тех пор ни разу не подошла к пианино. Когда я просила ее сыграть со мной дуэтом, у нее всегда находились отговорки — то она очень устала, то слишком много работы. Но я-то хорошо знала, в чем дело. Она избегала пианино, точно так же, как я избегала розария. Не «Цыганская ли свадьба» все еще звучит у нее в голове, как аккомпанемент, под который Пол Ханниган гнал нас вниз по лестнице?