Книга Жанна д'Арк - Марк Твен

Я не слышал этого, но Дюнуа был там, и от него я узнал. Вызов не был принят.

В воскресенье утром ее Голоса — или какое-то врожденное чутье — послали ей предостережение, и она отправила Дюнуа в Блуа с поручением принять армию под свою команду и поскорее двинуть ее к Орлеану. Это было мудрое распоряжение: оказалось, что Реньо де Шартр и некоторые другие негодяи, любимцы короля, всеми силами старались разъединить армию и воспрепятствовать генералам вести войско к Орлеану. Шайка этих негодяев была вся как на подбор. Теперь они сосредоточили свое внимание на Дюнуа, но он уже раз испытал на себе, что значит идти наперекор Жанне, и вовсе не был расположен вторично навлечь на себя неприятности. Он скоро двинул армию.

Глава XV

В течение тех немногих дней, которые отделяли нас от прибытия войска, мы, собственная свита Жанны, жили в каком-то волшебном царстве. Мы посещали общество. Для наших двух рыцарей это не была новинкой, но мы, молодые сельчане, окунулись в жизнь новую и преисполненную чудесами. Занятие какой бы то ни было должности при особе Вокулерской Девы почиталось за высокую честь, и все искали встречи с ее приближенными; а потому и братья д'Арк, и Ноэль, и Паладин — не возвышавшиеся дома над званием простого крестьянина, — здесь заняли место дворян, людей знатных и влиятельных. Любо было смотреть, как понемногу их деревенская робость и неуклюжесть испарялась под благодетельными лучами всеобщего уважения и исчезала бесследно и как свободно и легко дышалось им в непривычной атмосфере. Паладин был столь счастлив, сколь может быть счастлив человек на нашей земле. Язык его работал без устали, и каждый день он черпал новое наслаждение, слушая собственные рассказы. Он начал расширять свою родословную, раскинул ветви ее по всей стране, заводил себе знатных сородичей справа и слева, и в конце концов почти все они оказались герцогами. Он возобновлял свои старые битвы и украшал их новым великолепием, а также новыми ужасами, потому что теперь он добавил артиллерию. В первый раз мы увидели пушки в Блуа; их было несколько штук. Здесь же их было вдоволь, и по временам случалось нам видеть величественное зрелище, когда огромная английская бастилия окутывалась гороподобной тучей дыма от собственных пушек, метавших грозные снопы красного пламени. И эта стихийная картина, в соединении с потрясавшим землю громом, который исходил из сердца твердыни, вдохновила фантазию Паладина и дала ему возможность изукрасить наши стычки с засевшим врагом таким великолепием, что в его рассказах не осталось и тени истины — разве только в глазах людей, не бывших очевидцами этих стычек.

Быть может, вы подозреваете, что была какая-то особая причина, вдохновлявшая Паладина на эти великие подвиги; в таком случае вы не ошиблись. То была восемнадцатилетняя дочь хозяина дома, Катерина Буше, милая, грациозная и обаятельно красивая. По моему мнению, она была бы так же красива, как Жанна, будь у нее глаза Жанны. Но это было невозможно. Существовала только одна пара таких глаз — и никогда не появится вновь. Глаза Жанны были глубоки, роскошны, дивны, выше всего земного. Они говорили на всех языках, они не нуждались в словах. Они могли вызвать любое настроение, стоило им взглянуть — взглянуть один только раз; то был взгляд, который мог уличить лжеца и принудить его к признанию; который мог укротить высокомерие гордеца и внушить ему чувство смирения; который мог вселить отвагу в трусливую душу и умертвить отвагу первого храбреца; который мог усмирить злобу и неподдельную ненависть; который мог призывать к тишине бурю страстей и встречать повиновение; который мог неверного заставить верить, а скорбящему — вернуть надежду; который мог изгонять греховные помыслы; который мог убеждать… да, вот оно, настоящее слово: убеждать! Кого не мог убедить ее взгляд? Безумец из Домреми, священник, обрекший фей на изгнание, преподобный тульский трибунал, недоверчивый и суеверный Лаксар, упрямый вокулерский ветеран, безвольный наследник французского престола, мудрецы и ученые парламента и университета в Пуатье, баловень Сатаны — Ла Гир, непокорный Бастард Орлеанский, привыкший признавать правильными и разумными поступками только свои, — вот победные трофеи того великого дара, благодаря которому Жанну окружала такая таинственность и чудесность.

Мы сближались со знатными посетителями, которые, ради знакомства с Жанной, стремились к большому дому Буше; они относились к нам чрезвычайно внимательно, и мы все время, так сказать, парили в высотах. Но все-таки этому счастью мы предпочитали те тихие часы, когда официальные гости уходили и оставалась только семья с десятком ближайших друзей, среди которых можно было провести время в задушевной беседе. Вот тогда-то мы, пятеро юнцов, прилагали все усилия, чтобы показать себя с наилучшей стороны, и главной целью наших стараний была Катерина. Никто из нас еще не испытал любви, а теперь мы, бедняги, сразу влюбились, все пятеро, в одну и ту же девушку, — влюбились с первой минуты, с первой же встречи. Она была весела и жизнерадостна, и я до сих пор не могу вспоминать без нежного чувства о тех немногих вечерах, когда я имел счастье наслаждаться ее милым обществом и когда я принадлежал к тесному кружку этих славных людей.

С первого вечера Паладин пробудил нашу ревность: стоило ему хорошенько начать расписывать свои битвы — и все обращалось в слух; тогда уж нечего было и думать кому-либо из нас привлечь к себе внимание. Эти люди семь месяцев прожили в обстановке настоящей войны; и, слушая этого болтливого великана, который рассказывал о своих воображаемых походах и буквально плавал в крови, лившейся целыми потоками, — они забавлялись до самозабвения. Катерина чуть не умирала от восторга. Она не смеялась во всеуслышание (мы, конечно, очень желали бы этого), но, закрыв лицо веером, тряслась чуть не до судорог: казалось, что ее ребра отскочат от спинного хребта. Паладин кончал битву; мы начинали радоваться, надеяться на перемену; но тут раздавался ее голос — такой ласковый и убедительный, что сердце мое сжималось от боли, — она спрашивала его о той или другой подробности начала его повествования; она, дескать, очень заинтересовалась этим вопросом, а потому не будет ли он так добр описать начало битвы снова, и притом еще более обстоятельнее? Ну, само собой, все сражение опять обрушивалось на нас с сотней лживых добавлений, которые раньше были пропущены.

Не знаю, как описать терзавшие меня мучения. Я до тех пор не знал, что такое ревность, и невыносимо мне было видеть, что этот бездельник пользуется столь большим счастьем, которого он вовсе недостоин, тогда как я должен сидеть в стороне, в пренебрежении; а я так страстно мечтал получить хоть ничтожную долю тех бесчисленных милостей, которыми моя возлюбленная осыпала его. Сидя вблизи нее, я раза два или три попытался приняться за описание тех подвигов, которые были совершены мной в этих битвах, — и мне самому было стыдно, что я унижаюсь до такого дела; однако ничто не занимало ее, кроме битв Паладина, и завладеть ее вниманием было невозможно. А один раз она, пропустив по моей вине какой-то драгоценный обрывок его вранья, попросила его повторить — и, конечно, ее просьба породила новую стычку и удесятерила свирепость и кровопролитие битвы. Эта злополучная моя неудача была для меня столь унизительна, что я отказался от дальнейших попыток.