Книга Карл Брюллов - Юлия Андреева

Ох уж эта нянька… всюду бы ей сунуться. Лет десять уже, как грожу отправить ее на отдых, положив пенсию, но все мои благие намерения она неизменно встречает криком и слезами, де я от нее избавиться пытаюсь.

Вот и теперь она, такая же морщинистая и улыбчивая, как в далеком детстве, ходит по дому, стараясь доглядывать решительно за всем, втайне от всех таскает сладости Мише и Маше с Сашей, с гостившими у нас детьми брата шепчется часами о балах и приключениях, гадает на корабликах и воске… Какая уж тут пенсия, одинокий домик в деревне? Разве в сказках волшебники уходят на покой? Перестают с годами творить добро? Разве сказки и песни стареют? Нет, покуда маленькие девочки вроде Машки ждут своих принцев, и мальчики грезят подвигами.

Впрочем, это я отвлекся, а Карл… Карл сразу же присел у стола, запустив руку в вазочку со сластями, и теперь уминает за обе щеки, только за ушами трещит.

— Ты написал в прошлый раз, что я знаком с французским консулом в Чивитавеккья[49] Анри Бейлем?

— Со Стендалем-то? А как же, давно уже записал, — я пожал плечами.

— Ага…. — Брюллов на секунду задумывается, — черт его знает, важное ли это знакомство? Стендаль — замечательный писатель и книгу о Риме великолепную написал[50], но только имеет ли смысл о нем говорить? Вот ведь напасть. Жуковский приезжал в Рим. Встречать его собирались все наши… разумеется, не только русские, но ведь люди искусства, поэты, писатели — они тоже наши. Стендаль сам хотел Василия Андреевича по улицам своим любимым водить, показывать, рассказывать, как это только он умеет. Александр Иванов, Александр Иванович Тургенев тут же… маршруты разрабатывали до хрипоты, чуть ли не до взаимных обид доходило. Что первым делом прославленному пииту представлять, куда опосля повести. Где и чем кормить? Вести ли есть великолепную, только что пойманную рыбу, а что, коли не поймают? Оперу слушать или на древности глядеть… к кому первому в гости? Я водил его в Рафаэлевы Станцы, в Палаццо Боргезе… разговоры, стихи, бесконечные прогулки по милым сердцу местам… — он машет рукой, — закружилось, завертелось — не остановишь… Познакомился с Вальтером Скоттом — после апоплексического удара писатель приехал в Италию лечиться. Глыба — не человек. Но какой уставший! Каждое движение, пусть физическое, пусть душевное дается с трудом. На правую ногу хромал, да и рука правая того… не дай бог. — Карл перекрестился. — В замок один, который описывать собрался, прогуляться изволил, посетил Торвальдсена и меня. Все! На большее сил не хватало. Сгорал, можно сказать, на глазах.

Напротив «Помпеи» поставили покойное кресло. Так он несколько часов просидел в нем, думая о своем. Огромен, неподвижен, суров. Такого бы написать, да… Теперь уже поздно размахивать кистями, рухнул колосс, три удара пережил, а четвертый его и свалил. Да, мне б тогда его хотя бы в карандаше… такая мощь, такая силища… Очень понравился.

В то время я мог все… или мне так казалось. Народ в буквальном смысле слова носил меня на руках, для них, для итальянцев, я был «наш Карл»! Дорогого стоит!

Уже потом, когда Демидов увез картину в Париж, и я вдруг ощутил себя пустым, точно и не человек, а одна только оболочка. Отдыхать… хотя бы просто сидеть и дышать… думать или даже просто смотреть в одну точку, понимая, как устал! Говорят, берись за следующую картину, удиви мир. Вот Монферран Август Августович воздвиг какой-то столп в Петербурге, который за глаза Монферрановым зовут. Сам, правда, от этого названия отнекивается, боится, что государь осерчает. Но наши-то все знают, что себе памятник на века возводил, зараза везучая! Удачная работа — ничего не скажешь. Талантливый человек Монферран, хоть ты что тут возражай. Вот и моя «Помпея» — на века. Хотя и надоела мне чище горькой редьки, давно пора создать что-то лучшее… Вот «Гензерих»[51] мой — ничем не хуже… а славы такой не заслужил. «Осада Пскова» — досада одна!

Но это я тебе потом как-нибудь расскажу. «Помпея» да Александрийская колонна, сиречь Монферранов столп — памятник нашей неспокойной эпохе, ее живой нерв, неразбериха, величие духа, перемешанное с подлостью и предательством, истовая вера с безверием…

Вот, отступая от темы, девятого октября тридцать первого года, греческий президент Каподистрия отправился на утренний молебен в церковь, где его убили двое подосланных убийц. В дверях храма! Храма, в котором в прежние лета любой преступник мог скрыться от преследователей. А в наш век даже церковь — уже не прибежище, Господь — не защита! Но это я отвлекся.

Монферранов столп вырубался из скалы четыре года, потом везли на специальном судне, набережную для него перестраивали, чтобы принять. — Эпопея… весь Петербург, вся страна, вся просвещенная Европа следила…

Моя «Помпея» на своем судне в 1834 году прибыла в Париж, на выставку в Лувр. Оттуда в Петербург.

Не хочу ехать с Юлией Париж, в ее имение… прежде хотел, теперь что-то не тянет. В Турцию, в Грецию… смотреть древности, беседовать о вечном, пить вино и есть простую пищу. Впитывать солнце и воду, голубое итальянское небо, горы… Как же я устал тогда… как устал…

Бежал от несмолкающих оваций, от друзей и поклонников, от непрестанных возлияний и кутежей в Афины, и, точно кур в ощип, угодил в царство лихорадки, которая тут же заключила меня в дружеские объятия и не отпускала долгие дни, а может, и недели.

По улицам на возах везли тела, тела, тела… как дрова для топки. Солдаты из казарм, мирные горожане, женщины, старики, дети… Придворный доктор Видмар лечил меня кровопусканием. Как только чуть полегчало, я выбрался из дома, шатаясь и плохо разбирая дорогу. Шел неведомо куда. К храму Юпитера, как понял, уже добравшись. Нещадно кружилась голова и была такая слабость, что, кажется, сел бы да сидел, лег да лежал… но останавливаться нельзя — по мостовой длинной вереницей тащатся телеги с гробами. По нескольку на каждой. Кажется, остановишься — зацепят за шиворот, кинут в соломку между траурными ящиками, стиснут с двух сторон деревянными одеждами мертвецов, да и сверху придавят. Так и шел, не разбирая дороги, так и спешил, подгоняемый мертвецами.

Отвернувшись, он смахнул слезу. — По достижении совершеннолетия греческий трон был передан баварскому принцу Оттону. По поводу торжеств в витринах магазинов были выставлены портреты нового короля; трактиры украшались гербами и праздничными лентами; оркестры репетировали прямо на улицах, а гробы все двигались и двигались, грохоча на неровных мостовых.

Гагарин старший был спешно направлен посланником в Мюнхен, Гришка должен был выехать в Константинополь, где его ждало место при российском посольстве. Тем не менее, в Афинах он умудрился отыскать меня, предложив составить ему компанию.