Книга Железные паруса - Михаил Белозёров

Им хватило минуты, чтобы перевались за гребень холма и свалиться в узкий каньон. Вымытый зимними потоками, – с одной стороны он почти вертикально уходил в небо, а с другой, где-то ниже по склону, падал в речку.

Теперь кричали и звали издали. Опереточная ситуация. Стреляли ракетами, которые рассыпались с сухим, беспомощным треском. Он едва не рассмеялся вслух – в который раз его лишь пугали. Африканец шарахался, как призрак. Камни угрожающе шевелились под ногами, и останцы были заслонены склоном горы. Даже луна оставила им одну ночную спасительную тень. Он едва поспевал за неутомимым, как вол, Джованни. Казалось, Старуха напугала его до смерти. На какое-то мгновение Он потерял его из вида, а когда, задыхаясь, наконец достиг вершины каньона, Джованни сидел и беспечно ковырял в носу.

– Пыль одна… – поведал он и зевнул.

Луна висела слева над третьим из семи останцев. Он подождал с минуту, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, потом обошел останец вокруг. За долгие годы трава в расщелине скалы, где Он спрятал Громобой, стала похожей на толстый, упругий ковер. Он поддел ее у основания и завернул наружу. Толстые корешки трав рвались с треском, как пистоны. Потом раскачал несколько камней и столкнул по склону. С шелестом убегающего человека они покатились вниз. Ружье было на месте – Он сразу нащупал козью шкуру. Джованни дышал к спину:

– Ну, чо там? Чо?

– По-го-ди-и… – ответил Он.

Поднатужился и вытащил Громобой, завернутый в козью шкуру, в ту самую, которую Он сам много лет назад промаслил изнутри и снаружи бараньим жиром.

– Вот это да-а-а… – произнес Джованни. – А я думал…

Теперь все, устало решил Он, не обращая внимания на сумасшедшего, теперь я ничего не боюсь. Он не знал почему, а главное, зачем пришел сюда. Ну, допустим, за ружьем, думал Он, обтирая жир рукавом. Но ведь и до этого я жил неплохо. Ружье было в полном порядке, словно не пролежало под скалой столько лет. Боялся, но жил. Даже привык. Нет, что-то здесь не то. Нет смысла, думал Он. Что ведет и толкает меня в спину? Не желание исполнить наказ Падамелона, нет, и не желание освободить планету. Чья-либо прихоть? Вот она – лазейка в мое сознание. Зуд, от которого я не могу избавиться. Зуд под названием упрямство. Но упрямство только спасало меня и Африканца. Что же тогда? Он окончательно запутался. Признание одного приводило к цепочке умозаключений, которые ему не нравились. Получалось, что есть еще кто-то, кто ведет их и командует ими.

– Уходим, – сказал Он, откладывая мысль на потом. – Уходим, – повторил Он, на ходу передергивая затвор и проверяя валик окуляра. Рука привычно легла на цевье приклада. – Уходим!

* * *

– Ищи… ищи… – приказал Он, – нащупал ошейник и притянул пса к себе.

Они заплутали в темноте, скатились в долину на спине длинной осыпи, и здесь Он потерял Громобой.

– Ищи! Ищи! – приказал Он.

Они искал: Африканец – с одной стороны виноградного ряда, Он – с другой.

Наконец нашел. Вытянул Громобой из-под камней. Африканец радостно задышал в ухо.

Потом обошли шлагбаум до наивности просто – вдоль виноградных рядов, по сухим плоским камням. Джованни Козеды и след простыл. Ушел на зов Старухи. Виноградный сок, похожий на кровь, тек по рукам – сок перезревших теплых ягод. Они оба пропитались его запахом, как винные пробки.

Через десяток шагов они уже не прятались. Внизу, у шлагбаума, по-прежнему самозабвенно и громко спорили. Должно быть, выяснение отношений было привычным делом, потому что спорщики не слушали друг друга, а только, казалось, кричали на высоких нотах: «А-а-а!!!» Решался вопрос, кому и как идти ловить беглецов.

* * *

Кто-то обнял его в темноте парка и поцеловал. Он узнал Маку.

– Не сердись на них, – сказала она, – они, как дети, шалят… Пойдем лучше спать. Я тебе все расскажу.

Когда проходили мимо, вся компания чинно сидела под освещенными зонтиками. Клопофф пил пиво. Андреа доедал поросенка. Джованни ковырял в носу. Одна Старуха вещала:

– Не тот лучше, кто умнее, а тот, кто быстрее… И не тот лучше, кто послушнее, а тот, кто расторопнее…

Внуки равнодушно слушали. Наверное, Старуха у них главный идеолог, подумал Он, сам уже решительно ничего не понимая. И впервые поверил Маке.

* * *

Утомленный любовью Он спал, а когда проснулся, рядом никого не было. Смятая простынь хранила очертания ее тела. На столе все так же привычно белели стакан молока и булочка, да в балконной двери шевелилась штора. По светло-голубому, почти выгоревшему небу плыла все та же тень месяца.

Ночью она ему все рассказала. Он и сам догадывался: это была не она – его воображение, только то, что Он знал о ней, то, что она когда-то писала в долгих письмах из-за океана. Настоящими были лишь чувства. Она сказала:

– Я уйду, и все разрушится… здесь меня не будет…

Он не придал этому значения. Он даже не мог найти слов, чтобы утешить ее. Кажется, она плакала. Маленькая земная драма.

Он выбежал в коридор:

– Афри, Афри… – тихонько позвал Он, – Афри…

Все было тщетно – Он почти знал об этом, догадывался. Коридор не издал ни звука. Не слышно было ни фальцета толстяка-Клопоффа, ни поскрипывания зонтиков под утренним бризом, ни даже ставших привычными звуков из кухни, где возилась Старуха. Гостиница была пуста, как бывает пуста, длинная, гулкая, ночная улица.

У него вдруг родилось ощущение одиночества и потери. Он не мог унять в себе тоску – то, что копилось в нем долгие годы, проснулось именно в этот момент. У него даже не было времени разбираться. Он только подумал, что Мака была причиной дискомфорта, и вспомнил, что с этим надо уметь бороться, – даже если она оказалась только его памятью, его воображением.

Откуда-то снизу доносилось привычное поскрипывание невидимого маховика. Вдруг Он понял, что это не может относиться к Старухе. Это были даже не звуки, а их предчувствие, слишком низкое тонально, чтобы восприниматься ухом, и слишком механическое, чтобы его мог издавать человек.

Он пошел на это сочащееся предчувствие – в подвальный цоколь, потом еще ниже, все еще думая о Маке. Она была прекрасна, но ее надо было забыть, потому что она принадлежала прошлому и не имела к настоящему никакого отношения. Потом спустился еще ниже – на один этаж, где в полумраке отблесков солнечного света, падающего вдоль перил, разглядывая пустые бассейны, ванные, темные кабинеты, где когда-то толпились пациенты, чтобы попасть на сеанс массажа.

Она была хороша, думал Он, понимая, что одной надеждой жить нельзя. Но хороша тогда, в прошлом, от которого Он отвык и которое она заставила его вспомнить. Он жил слишком долго, чтобы прошлое теперь имело для него лишь отдаленный смысл.

Он двигался наобум, осторожно ступая на лестничных пролетах, жалея об одном, – что с ним нет чуткого Африканца. Явственные звуки сквозь стены. На следующем витке Он замер, увидев тонкую полоску света, и понял, что это отблеск из-под двери. Несколько мгновений прислушивался, ожидая засады, окрика или выстрела, потом потянул на себя дверь и вошел. Это была электротехническая лаборатория, почти такая же, как у Падамелона, ярко освещенная, с пусковыми шкафами, реостатами и силовыми установками, – но все огромное, мощное, словно рассчитанное на неземную мощь. Полусонное, вялое, хотя и таящее непонятную силу и издающее эти странный, как метроном, звуки.