Книга Бог не любовь. Как религия все отравляет - Кристофер Хитченс

Все это ни в коем случае не умаляет его великих проповедей, как не умаляет их и то, что, подобно всем нам, он был млекопитающим и, скорее всего, списал свою докторскую диссертацию, а его пристрастие к выпивке и женщинам гораздо моложе его жены стало притчей во языцех. Остаток своего последнего вечера он посвятил буйному загулу, и я не виню его за это. (Такие подробности, разумеется, беспокоят правоверных. На самом деле, они должны обнадеживать: безупречная мораль, похоже, не является обязательным условием великих нравственных достижений.) Но, раз уж пример Кинга нередко используют для демонстрации того, что религия дарит радость и свободу, давайте взглянем на вещи пошире.

Если мы обратимся к истории чернокожей Америки, мы увидим, во-первых, что порабощенные были в плену не у какого-нибудь фараона, а у нескольких христианских государств и обществ, которые долгие годы поддерживали трехстороннюю «торговлю» между западным побережьем Африки, востоком Северной Америки и европейскими столицами. Эта гигантская и чудовищная индустрия существовала с благословения всех церквей и долгое время не вызывала абсолютно никаких религиозных протестов. (В Средиземноморье и Северной Африке работорговлю открыто одобряли и практиковали во имя ислама.) В XVIII веке отдельные американские меннониты и квакеры, а также некоторые просвещенные мыслители, в том числе Томас Пейн, начали выступать за отмену рабства. Отмечая, что рабство развращает и ожесточает и господ, и тех, кого они мучают и эксплуатируют, Томас Джефферсон писал:

«Воистину, я содрогаюсь от страха за свою родину при мысли, что Бог справедлив».

Высказывание столь же замечательное, сколь и нелогичное: при наличии такого чуда, как справедливый бог, содрогаться, в долгосрочной перспективе, было бы незачем. Как бы то ни было, Всевышний как-то терпел происходящее, пока несколько поколений не прожили жизнь под плетью, и пока рабовладение не стало настолько невыгодным, что избавляться от него начала даже Британская Империя.

Это подстегнуло возрождение аболиционизма. Иногда он принимал христианские формы, и здесь стоит особо отметить Уильяма Ллойда Гаррисона, великого оратора и основателя газеты Liberator. По любым меркам, г-н Гаррисон был прекрасным человеком, но нам, пожалуй, повезло, что его ранние религиозные взгляды остались без внимания. Поначалу его позиция основывалась на опасном стихе из Книги пророка Исайи, призывающем правоверных «выйти из среды их и отделиться» (этот же стих служит теологической основой дремучего пресвитерианства Иана Пейсли в Северной Ирландии). По мнению Гаррисона, и Союз, и Конституция Соединенных Штатов были «сговором со смертью» и подлежали уничтожению: по сути дела, он призывал к выходу из Союза еще до того, как это сделали конфедераты. (Позднее, открыв для себя труды Томаса Пейна, он растерял проповеднический запал и стал более успешным аболиционистом, а также одним из первых сторонников избирательного права для женщин.) Но потребовать безо всякой апокалиптической риторики, чтобы Соединенные Штаты сдержали обещание всеобщего равенства, содержащееся в Декларации независимости, впервые пришло в голову Фредерику Дугласу, автору едкой и меткой «Автобиографии». Того же требовал и величавый Джон Браун. И он поначалу был свирепым кальвинистом, но позже взял на вооружение труды Пейна, принимал вольнодумцев в свою крошечную армию, сменившую целую эпоху, и даже составил и напечатал для порабощенных новый вариант Декларации 1776 года. На практике это требование было и более революционным, и более реалистичным. По признанию Линкольна, оно подготовило почву для Прокламации об освобождении рабов. Отношение Дугласа к религии было неоднозначным: в своей «Автобиографии» он замечает, что самые жестокие рабовладельцы получаются из самых набожных христиан. Точность этого наблюдения стала особенно очевидна, когда Конфедерация вышла из Союза и взяла себе латинский девиз «Deo Vindice», т. е., по сути «С нами Бог». Как отметил Линкольн в своей крайне неоднозначной второй инаугурационной речи, так утверждали обе стороны свары (по крайней мере, устами священников), и обе стороны имели привычку громогласно цитировать Священное Писание.

Сам Линкольн не решался отстаивать свою позицию подобным образом. Более того, хорошо известно его высказывание, что надо не призывать бога на свою сторону, а, напротив, самому стремиться быть на его стороне. Он видел, что вера питает обе стороны спора, и, когда на христианском съезде в Чикаго его призвали немедленно подписать Прокламацию об освобождении, сказал:

«Мы, однако, не живем во времена чудес, и вы, полагаю, согласитесь, что я не могу рассчитывать на божественное откровение».

В тот раз он умело уклонился. Когда ему, наконец, хватило решимости подписать Прокламацию, он объяснил тем, кто еще колебался, что дал себе такое обещание — при условии, что при Энтитеме бог дарует победу войскам Союза. Никогда столько людей не гибло за один день на территории США, как во время этого сражения. Возможно, Линкольн хотел каким-то образом освятить и оправдать чудовищное кровопролитие. Порыв благородный, если забыть, что, следуя такой логике, иной исход того же кровопролития задержал бы освобождение рабов! Линкольн признавался сам:

«Боюсь, солдаты восставших молятся более истово, чем наши собственные войска, и верят, что Бог благоволит им. Один наш солдат, побывав в плену, рассказывал, что более всего его удручала явная искренность молитв, которые он слышал вокруг себя».

Если бы военная удача при Энтитеме улыбнулась конфедератам, президент, не исключено, решил бы, что бог окончательно охладел к борьбе с рабством.

Нам неизвестны частные религиозные взгляды Линкольна. Он любил ссылаться на Всевышнего, но при этом так и не стал прихожанином никакой церкви, а в начале его политической карьеры священство и вовсе встречало его в штыки. По словам его друга Херндона, Линкольн внимательно читал Пейна, Волни и других вольнодумцев и в частной жизни был законченным атеистом. Это представляется маловероятным. С другой стороны, было бы неверно считать его и христианином. Многое свидетельствует о том, что он был скептиком, мучился сомнениями и склонялся к деизму. Как бы то ни было, единственная похвала, причитающаяся религии в связи с отменой рабства, сводится к следующему: лишь после многих сотен лег, затянув решение проблемы до тех пор, пока корыстные интересы не привели к страшной войне, она сумела искупить незначительную часть тех бед и страданий, что сама же и причинила.

То же относится и к эпохе Кинга. Церкви Юга после Реконструкции взялись за старое и благословили новые институты сегрегации и дискриминации. Лишь после Второй мировой войны, в разгар деколонизации и борьбы за права человека вновь раздался призыв к эмансипации чернокожего населения. Ответом ему стали новые вердикты (в Америке, во второй половине XX столетия) о том, что смешение разношерстных потомков Ноя противоречит божьему замыслу. Это тупоголовое варварство имело реальные последствия. Ныне покойный сенатор Юджин Маккарти рассказывал мне, как однажды уговаривал сенатора Пэта Робертсона, отца известного телепророка, поддержать умеренный проект закона о гражданских правах. «Я бы с радостью помог цветным, — услышал он в ответ, — да Библия запрещает». По собственному определению, «Юг» состоял из белых христиан. Именно это придавало Кингу его моральный авторитет. Он победил Юг его же оружием. Но если бы религия не пустила столь глубокие корни, Кингу вообще не пришлось бы нести эту тяжелую ношу. Тейлор Бранч пишет, что среди ближайшего окружения и помощников Кинга были и неверующие коммунисты, и социалисты. Десятки лет они удобряли почву для движения за гражданские права и помогали таким отважным добровольцам, как Роза Паркс, планировать акции массового гражданского неповиновения. Впоследствии Кингу не раз вменяли в вину эти «атеистические» связи, особенно с церковных кафедр. Что уж говорить, если одним из последствий его кампании стала «ответная реакция» белых христиан-консерваторов, которая по сей день остается столь влиятельной силой южнее линии Мейсона-Диксона.