Книга Девочка и мальчик - Мортен Браск

Садовники посеяли в землю на могилке семена травы, и она уже пробивается. Замысел такой, что за несколько следующих лет могила превратится в маленький луг. В сад. Мы так захотели. Чтобы могилка была для наших детей подобием сада, светлым участком между могилами взрослых.

– Прости, что заставил тебя ждать, – говорю я.

Она обнимает меня. В ее руках чувствуется сомнение.

– Ничего страшного. Я побыла тут с детьми.

Она переводит взгляд с меня на надгробие.

– Ты давно пришла?

– Час назад. Я прихожу почти каждый день.

Я сажусь на корточки рядом с тем местом, где опускал гроб в землю. Земля здесь чуть темнее, но почти не просела. То самое место. Наша sanctum. Я касаюсь ладонями земли и закрываю глаза.

Когда я открываю их, она смотрит на меня.

– Мне от этого так… – говорит она.

Я встаю.

– Такие дела, – говорю я.

В нескольких метрах от могилы отгороженный уголок с краном и стойка, на которой висят лейки. Я иду туда, открываю кран, наполняю лейку и возвращаюсь к могиле. По пути мне нравится ощущать булькающую тяжесть воды в лейке. Я поливаю траву, осторожно, чтобы не выдернуть едва проклюнувшиеся росточки из земли.

– Зачем ты поливаешь?

– Потому что траве нужно много воды, чтобы расти, – говорю я.

– Садовники за этим следят. Они в курсе, сколько воды нужно траве.

– Она выглядит сухой.

– Может, она и должна быть сухой.

Я набираю еще одну лейку. Теперь поливаю корни магнолии. На надгробии лежит лист. Лью на него воду, и он соскальзывает на землю. Потом поливаю шиповник, растущий кольцом рядом с нашими близняшками. Мы купили заодно и это место.

Закончив, отношу лейку на место. Мы стоим перед могилкой молча. Земля влажная. Слышно, как где-то за деревьями заработала уборочная машина. Я ощущаю тяжесть в голове. Как от недосыпа.

Майя гладит меня по щеке.

– Ты теперь выглядишь старше, – говорит она.

– Спасибо.

– Это совсем не плохо, тебе идет.

Она нагибается, чтобы поднять свою сумочку «Гермес».

– Ну что, идем? – спрашивает она.

Мы выходим на асфальтированную дорожку, пересекающую все кладбище из конца в конец. Здесь похоронены бизнесмены, художники, политики.

– Все еще живешь в Хольте? – спрашивает она.

– Да.

– Как родители?

– Мне кажется, у них все в порядке. Они так много сделали для меня. А ты?

– Я больше не живу у мамы.

– Ты вернулась в нашу квартиру?

Она молчит. Я повторяю вопрос.

– Нет, – отвечает она.

– Когда ты съехала от мамы?

– Не так давно.

Аллея Дага Хаммаршельда. В тридцати метрах от кладбища есть кафе с видом на озеро Сортедам. Это одно из самых посещаемых заведений в районе Эстербро. На улице рядами выставлены стулья, обеденное время, большинство мест заняты. Мы садимся за столик почти у самого тротуара. Подходит официант в фартуке, я заказываю нам обоим кофе. Он вводит заказ в свою машинку, и я замечаю, как его взгляд скользит по траурной вуали Майи.

Она загорела больше обычного, кожа на лице и руках совсем бронзовая.

– Ты загорела, – говорю я.

– Да.

– Последний раз у тебя был такой загар в Мозамбике.

– Да? Я почти все лето пролежала на пляже.

– Отлично.

– Да.

– Тебе лучше?

– Да. Время не быстро, но лечит. На прошлой неделе заскочила на работу. Если в моем состоянии обозначится стабильный прогресс, то в следующем месяце вернусь к своим обязанностям.

– Конечно, попробуй. Ты же всегда можешь опять взять больничный, если почувствуешь, что поспешила.

– Мне необходимо занять себя работой, иначе меня неотвязно преследуют одни и те же мысли.

На проезжей части машины останавливаются на красный.

– Это накатывает, как волны, – объясняет Майя. – Иногда с такой силой, что у меня начинается рвота. В первые дни мама ставила ведро рядом с моей кроватью.

– И как долго это продолжалось… рвота? – спрашиваю я.

– Меня до сих пор иногда рвет… А когда… когда я просыпаюсь утром, то каждый раз мне кажется, что они тут, со мной.

– Мне они тоже часто снятся, – говорю я.

Официант возвращается с кофе, ставит на стол алюминиевый термос, две белые чашки, маленький кувшинчик с молоком. Листок со счетом вставлен в стакан.

– Ты с кем-нибудь об этом говоришь? – спрашивает она.

– Иногда с родителями. И с Нико, он часто мне звонит. Много знакомых звонят узнать, как и что.

– Хорошо.

Я поднимаю термос.

– На самом деле я не люблю ни с кем об этом говорить.

– Почему?

– Когда я обсуждаю наших детей с кем-то, у меня появляется чувство, что я предаю их.

– Не понимаю.

– Не знаю, как объяснить. Слова ведь… словами не передашь, как все было. Я не в силах рассказать, как все было на самом деле. Да и никто все равно не поймет. Люди пытаются понять, но не могут, и мне приходится рассказывать кучу всего лишнего, чтобы объяснить. Я слишком много говорю и чувствую себя после этого опустошенным и выжатым, и сержусь на самого себя за то, что так много болтал и предал их этой болтовней.

– А я не могу держать все это в себе.

– Ты единственная, с кем я могу поговорить о них.

Она берет кувшинчик с молоком.

– Но ты ведь понимаешь, что я не могу, – говорит она.

Наклоняет носик молочника, и кофе начинает окрашиваться в белый цвет.

– Да, я хорошо это понимаю, – говорю я.

«Дукати» с ревом пролетает перекресток с Эстерброгаде, шум двигателя заглушает все остальные звуки.

– Ты же понимаешь, что ничего не вернуть, – говорит она.

– Да.

– Мы не говорили с тобой об этом. И я подумала, что надо об этом поговорить.

– Ну вот, мы говорим.

– Да, да. Ты прав.

– Я уже в тот день понял, что между нами все кончено. По крайней мере, я из этого исходил.

Я беру с блюдца чайную ложечку и кладу ее перед собой на стол, нажимаю пальцем на ее изгиб и медленно вращаю ее вокруг этой оси.

– Ты и сам понимаешь, что мы бы не смогли, – говорит она.

– Да.

– Мы бы не смогли продолжать.