Книга Леонид Утесов. Друзья и враги - Глеб Скороходов

Он весь погружается в работу, сутками не отходит от рояля. И заканчивает оперетту «Вольный ветер» – одну из лучших в истории отечественного музыкального театра. Сегодня ее называют новым словом в искусстве оперетты вообще, с восхищением пишут о развернутых финалах каждого акта «Вольного ветра», написанных по законам музыкальной драматургии. Это была уже почти опера, о создании которой Дунаевский давно мечтал. Разве что на этот раз опера комическая, насыщенная песнями, ариями, дуэтами, танцами. Все в современных ритмах, зачастую пряных и острых, которые он никак не хотел признавать иностранными.

Как всегда, после окончания труда, в который вложены и умение, и сердце, Дунаевский был удовлетворен. Ему были омерзительны речи о конце его творчества, об «истончении творческого потенциала». Но не это оказалось самым страшным.

Впервые он узнал предательство.

Случайные люди сказали ему, что Александров затевает новую картину. Затевает? Нет, уже затеял: идет подготовительный период, утверждаются актерские пробы и сценарий на очень актуальную тему уже принят.

Дунаевский не мог уразуметь, как можно ему, с которым сделано пять считающихся лучшими музыкальных фильмов, с которым столько пережито, об этом ни слова?! И если ты на каждом шагу еще недавно громогласно объявлял о дружбе, если твоя супруга после премьеры каждого фильма писала: «Милый Дунечка, надеюсь на новую, скорую встречу – ты мой счастливый талисман, без которого не мыслю работы в кино», то хотя бы подойдите к телефону, объясните, в чем дело. Ни звонка, ни слова.

Один звонок был. Вовсе неожиданный. Из Ленинграда позвонил Шостакович:

– Дуня, я хотел спросить вас, почему вы, как сказал мне Александров, наотрез отказались от «Встречи на Эльбе»? Я не понял этого.

– По разным причинам, дорогой Дима. – Дунаевский не мог сообразить, что отвечать. – Прежде всего, очевидно, потому, что я лирик. На большую гражданскую тему не потяну. Это, пожалуй, главное.

– Я был очень смущен приглашением Александрова, – продолжил Дмитрий Дмитриевич. – И скажу вам, что вы можете писать все. И не понимаю вашего категорического отказа. Впрочем, вы знаете, как я отношусь к вам и ко всему, что вы делали и делаете...

– Ну и почему же ты не сказал ему всю правду? – спросил Дунаевского Утесов, пересказавший мне этот диалог. – Мое отношение к Александрову тебе известно. Но ведь и ты сам, когда работал с ним над этим барахляным, несмотря на твою чудную музыку, «Светлым путем», говорил, что уважаемый Гриша не пожалеет друга, чтобы выгородить себя, что он всегда держит нос по ветру, у него в крови заискивание перед сильными мира сего – и по первому жесту Сталина переименовал свою «Золушку» в «Светлый путь»! Неужели ты забыл и все это?

– На Дуню было страшно смотреть, – рассказывал Леонид Осипович. – Наверное, сообщение Шостаковича стало последней каплей в разочаровании тем, кого он считал другом. Я не видел Дуню полгода и поразился: он постарел на десять лет. Другими стали глаза – в них будто выключили свет оптимизма.

А Шостакович поступил верно – вот настоящий друг. И как он ценил Дуню! Кстати, вы знаете историю рождения их совместного проекта под названием «Условно убитый», в котором убивали, к счастью условно, меня?

Я ответил, что слыхал о ней от Клавдии Ивановны Шульженко.

– Ну и о чем вам поведала Куничка? Она ведь была моей партнершей в этом спектакле!

Я пересказал то, что слыхал от Шульженко. Готовя книгу о ней, я поинтересовался, как произошло, что Шостакович в 1931 году написал музыку к большому спектаклю Ленинградского мюзик-холла. Другого такого случая, кажется, не было?

– А почему бы вам не спросить, откуда у меня этот роскошный кабинетный рояль красного дерева, умещающийся на моих семнадцати метрах гостиной?

– Откуда у вас такая роскошь? – подчинился я.

– Голубчик, зачем же задавать нескромные вопросы? – рассмеялась Шульженко и с явным удовольствием посвятила меня в тайны этого театра: в начале тридцатых годов там сложилась неразлучная тройка преферансистов: директор мюзик-холла Михаил Падво, главный дирижер Исаак Дунаевский и их друг Дмитрий Шостакович. Обычно они собирались в директорском кабинете по выходным или в любой день сразу после спектакля и расписывали пульку. Часто она продолжалась до утра, а то и дольше.

Однажды она затянулась на сутки. Дмитрию Дмитриевичу не везло как никогда – он продулся вчистую.

– Ставлю на кон двадцать номеров для следующего вашего спектакля, – предложил он директору.

Проиграл.

– Еще двадцать! – сказал он. И опять проигрыш.

– Все! – заключил Дунаевский. – Расходимся. Скоро начало спектакля, а мне стоять за пультом.

– Ну прошу вас еще одну пулечку, последнюю, – взмолился Шостакович. – Играем на мой кабинетный рояль.

За два часа он продул и его: фортуна так и не повернулась к композитору лицом.

«На следующий день он, смущаясь и краснея, подошел ко мне, – рассказала Клавдия Ивановна, – и спросил, не нужен ли мне хороший кабинетный рояль, избавиться от которого возникла настоятельная необходимость.

– Вы меня очень обяжете, – добавил он и, еще больше смутившись, попросил: – Пусть эта операция останется тайной, а не предметом гласности.

Наивный, он и не подозревал, что о его проигрыше и долге чести не знал в мюзик-холле только ленивый. Но его рояль стал талисманом моего успеха».

– И это все? – спросил Утесов. – Она утаила от вас самое главное! Дмитрий Дмитриевич в тот раз продул и свой пиджак, боюсь, тогда единственный, и, когда он собрался уходить, Дуня снял свой:

– Возьмите, по-моему, у нас один размер.

– А как же вы?

– Я сегодня пойду домой в служебном фраке, – улыбнулся Дуня и добавил: – Не торопитесь отдавать пиджак. Это не к спеху.

Несколько дней после этого Шостакович регулярно по утрам осведомлялся, терпит ли еще Дуня. А потом принес ему почти такой же, но новый пиджак и извинился:

– Ваш я оставил себе: очень привык к нему.

А Дуня, между прочим, инструментовал чуть ли не половину из тридцати девяти номеров, что сделал Шостакович для «Условно убитого».

После Утесова трудно возвращаться к невеселому, но нужно.

С Александровым и Орловой Дунаевский больше никогда не встречался. До конца жизни.

Лет через двадцать после его смерти Александров сделал неожиданное признание: «Мы потеряли друга. И как возмездие – провал „Русского сувенира“. Без музыки Дунаевского картина оказалась никому не нужной».

А тогда, во второй половине сороковых годов, композитор почувствовал себя в вакууме. Ни одного предложения ни с одной студии – ни из Москвы, ни из Ленинграда, ни с Украины, ни из Белоруссии. Развернулась борьба с западными влияниями и космополитизмом.

Ему стало не до любви. Она ушла далеко, вместе с балериной, прослужившей всю войну в Железнодорожном ансамбле и родившей ему в год Победы сына Максима. Дни он проводил, не выходя из дома, с женой и сыном Женечкой, часами сидел за роялем, писал что-то, а однажды проиграл им очень грустную мелодию в ритме вальса, еще не ставшую песней.