Книга Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко

Ты просил маму писать почаще и пообещал ей, что как только власть окончательно установится в Румынии, начнешь добиваться разрешения на нашем с тобой возвращении в Союз. На этой оптимистичной ноте мы расстались. Как показало время, надолго расстались.

Через месяц от мамы пришло письмо. Оно было адресовано тебе, ты и читал первым. Мамочка была верна себе: муж в семье – самый главный, с ним и разговор должен быть. Прочитав, ты отдал мне письмо, не сказав ни слова. Я уже замечала: когда ты сердился, лицо не выражало никаких эмоций, только руки опускал и кулаки сжимал. Вот и тогда, протянул мне письмо и ушел в комнату с опущенными руками и сжатыми кулаками, даже пальцы побелели.

Я боялась читать, думала – с папой беда случилась. Но письмо меня не очень огорчило, может потому, что я на худшее настроилась. Не придала я серьезного значения маминому письму, а тогда первый звоночек прозвенел, предупреждая об опасности. Мне бы понять это, взять тебя в охапку и как можно дальше уехать. Пусть бы нам снился наш отчий дом, пусть бы мы тосковали по нему, но мы были бы вместе, и ты пожил бы еще и многое бы успел сделать.

Мама писала, что на границе таможенники отобрали у них все вещи, деньги и продукты. Оставили только то, что на них и при них в карманах было. Жорик твою гитару не отдал, только она и сохранилась. Толика как несовершеннолетнего оставили с мамой, а Жорика в наказание за то, что, бежав из плена, не вернулся на фронт, отправили работать в шахту в Макеевку Донецкой области.

Квартира наша оказалась занята, и маму с Толиком приютила на время семья Нила Топчего. Из письма я узнала, что папа вернулся, что был ранен осколком в голову. Добрые люди ему поведали наши новости. Папа не одобрил мое замужество и не смог простить мне моего отъезда из страны. Сердился он и на Жорика и не хотел ни с кем общаться. Поэтому поселился он у своей сестры, и потребовалось время, чтобы они с мамой вновь сошлись. Вместе им удалось получить комнату в коммуналке на Карла Маркса и все начать сначала, обзавестись мебелью, посудой, одеждой. Самым необходимым их снабдили родственники и друзья. Папа освоил пошив обуви, мама продавала ее на рынке, на эти деньги они жили.

Вот такие новости поведала нам моя мамочка. До Победы оставалось еще больше полугода, так что для военного времени не такое уж и грустное письмо. Я догадалась, что тебя так рассердило: таможня. Это «отнятие с изъятием» ты считал сродни мародерству. С возвращавшимися обращались как с провинившимися. Считалось удачей, когда в документах делали пометку, что возвращение добровольное. Но везение было относительным: «добровольцев» не всех отправляли в ГУЛАГ, зато на таможне обирали всех – с пометками и без них. Вот цитата из проповеди протоиерея Василия Ермакова в храме преподобного Серафима Саровского, прозвучавшей в 1982 году: «…А на границах у победителя снимали какой-то платочек, какую-то пуговку, какую-то игрушечку, которую он нес детям своим. Нельзя. Стоял СМЕРШ. Они все это отбирали, даже пластинки Лещенко Петра заграничные с яростью разбивались СМЕРШЕМ. Нельзя было».

Об этом много и многие писали, но я не случайно выбрала свидетельство представителя церкви. Меня все годы мучило одно: почему не наказан никто за те злодеяния? Названо зло как явление. Названы имена идеологов явления, а наказали кого? Была такая организация ГУСИМЗ – Главное управление советских имуществ за границей. Возглавлял эту хитрую контору генерал МГБ Деканозов. Имущество, которое изымалось за рубежом, считалось военными трофеями. Скажем, закрыли филиал фирмы «Колумбия» в Бухаресте. Часть тиражей пластинок побили, а часть вывезли. Кто? Нетрудно догадаться. Лещенко слушать запрещали, но основная коллекция его записей оказалась у «запрещавших». У тех, кого на таможне не проверяли. Я не касаюсь оборудования и других ценностей, которых лишился филиал. «Колумбия» предъявила иск Румынии, потребовав возмещения убытков, но получила только информацию, что в Румынии власть сменилась и по затронутым вопросам следует обращаться в правительство СССР. В СССР было еще одно Главное управление – госдоходов, начальником которого работал А. А. Кривенко. Все драгоценности, деньги, изъятые у советских граждан, поступали в эту организацию. Срок хранения у них был три года, а сажали, если не расстреливали, минимум на 10 лет. Попросту говоря, оба управления – не конторы, а золотое дно. Ведь учесть все изъятые трофеи было невозможно, как и оценить добычу. Конечно, незачем ворошить прошлое, многих из того «золотого дна» уже и в живых нет. Но одна безнаказанность порождает другую. На моем веку в моей стране было как минимум три перестройки со сменой политической системы. Системы разные – схема одна: приходит новая власть, обвиняет старую, обещает жить по-новому. В очередной раз объявляется охота на «рыжих», которые не туда народ завели и обманули. Народ откликается на «рыжих», а истинные виновники занимают удобные кресла при новой власти или уезжают из страны. И ни разу, даже если называли настоящего преступника, никого не наказали. Церковь делает свои выводы о преступлениях, как и об отнятых и разбитых пластинках: «нельзя было», и призывает к прощению. Верно: «нельзя было!» Нельзя было… прощать!

Можно незаконно репрессированных одаривать по праздникам бесплатными продуктовыми заказами, можно присылать нам уважительные поздравления от президента или от депутата с 500-рублевой купюрой в конверте. Меня все эти реверансы только оскорбляют. Согласна, не вернуть нам наших мужей, наших несостоявшихся судеб, но, назвав преступников преступниками, осудив их, наказав, мы все чище будем. Тревога и страх уйдут, жизнь станет полноценнее, и не будет желающих идти в гитлеры, берии и сталины. Не нам – им будет страшно.

Вспоминаю, как ты собирал маме посылки. Ты делал все, чтобы помочь, поддержать мою семью, наших бедствующих знакомых. Оказалось в итоге, что посылки не доходили: их отбирали на таможне, крали и просто не довозили. Конечно, тебе неприятно было слышать об этом. А новости тех лет отовсюду по нарастающей были именно такого толка. Но ты и вычислить не мог, что это не борьба против тебя, врага придуманного. Не за чистоту культуры бились те, кто разбивал и топтал пластинки, а действовали из элементарной корысти. Пополнялся семейный бюджет приближенных к кормушке обличителей.

Толик, наш младшенький – мама его называла «мой мизинчик», – когда я вернулась из лагеря, рассказал, что отец часто рассматривал мои фотографии и плакал, но даже имя мое не разрешал произносить. Для него мое замужество – вызов его правде, его стране. Но его правда и его вера не позволяли ему брать чужое, наживаться, отбирая у пусть придуманного врага. Он был честен до последних дней своих. Бедствовал, мучился, страдал, но своих принципов не нарушил. Еще одна трагедия времени: преступник продолжал оставаться кумиром. Победа, как внушали нам, завоевывалась с именем преступника на устах. Родители и Толик жили на Карла Маркса в коммуналке. Папа болел, и никого его прежние заслуги не заботили. Посылки от нас были бы для них в те годы подкреплением. Только они не доходили. А ты продолжал посылать продукты, вещи, деньги. Договаривался с советскими военными – с теми, кто чином повыше, которым на таможне проскочить можно было. «Курьеру» тоже собирал посылку с подарками.

Письма доходили, и однажды мама получила деньги, переданные через простого военного шофера. Молодой симпатичный парнишка, который назвался Виктором, поджидал нас на улице после концерта. Мне вручил красную гвоздику, а тебе стал рассказывать, как ты помогал нашим ребятам на фронте выжить. Как-то умудрялись слушать на трофейных патефонах контрабандные пластинки. Ты хотел пригласить его к нам, но Виктор сказал, что у него всего час до отъезда. Ты обычно брал на концерты в качестве сувениров патефон, пластинки, и, конечно, все расходилось в антракте. Но в тот вечер подарки забыли в машине. Как здорово – они достались Виктору! Вынув деньги, которые у тебя были с собой, взяв еще у встречавшего нас твоего приятеля Нямы Садогурского, ты попросил Виктора передать их моей маме. Виктор тебе напомнил, что хорошо бы адресок дать, кому предназначена посылка: