Книга Пуля калибра 7,92 - Сергей Михеенков

– Здесь, – окликнул его Воронцов.

Следом за оперуполномоченным контрразведки шёл незнакомый старший лейтенант. Должно быть, это и есть Сивков, подумал Воронцов и на всякий случай застегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки.

– Ну что? Какая обстановка? – спросил Гридякин.

– Рота отдыхает. Через полчаса общий подъём и готовность номер один.

– Вот, знакомься, старший лейтенант Сивков, командир шестой роты.

– Здорово, сосед. – Рука у Сивкова твёрдая, мужицкая. У бойцов после недели боёв, когда за сутки приходится раза три менять позицию и тут же окапываться, кожа на ладонях становится точно такой же. – Ну что, лейтенант, сразу о деле? Ты давай отводи своих молодцов. Правый фланг мне освободи. Рота вот-вот подойдёт. Я хоть пару взводов туда впихну.

По цепи тут же понеслось:

– Лейтенантов Медведева и Бельского к командиру роты!

Шестая начала занимать траншею за полчаса перед атакой. Воронцов отвёл третий и четвёртый взводы, уплотнив ими первый и второй.

– С кем пойдут танки? – спросил Сивков.

– Танки пойдут через броды. По вашему фронту бродов нет. Да и начальник у танкистов свой. У него приказ есть от комбрига – наступать через мост.

– Кто? Кто командует танками?

– Старший лейтенант Нелюбин.

– Как себя ведут немцы?

– Примерно. Правее вас час назад наша разведка попыталась к ним пройти.

– Ну и что?

– На встречную напоролась. Бой был.

– Значит так, лейтенант, передаю приказ бати на словах. Минут через двадцать начнётся артподготовка. Вперёд пойдём по сигналу «красная ракета». Продвигаться будем вслед за артогнём.

– Вчера было то же самое. Как видите, прошли мы недалеко.

– Ничего. У них тут последняя траншея.

– Последняя траншея первой линии, – поправил старшего лейтенанта Сивкова Воронцов.

Гридякин сидел возле телефонных аппаратов и в разговоре не участвовал.

– Давно воюешь? – спросил вдруг Сивков; он словно почувствовал некую преграду, которая мешала ему свободно разговаривать с командиром взвода штрафников.

– В штрафной?

– Да нет, не в штрафной, а вообще.

– С октября сорок первого.

– Ого! А орденок-то вроде новенький.

– Орден за Зайцеву гору.

– Да, Зайцева… Проклятые болота. Вспоминать не хочу. Два взвода там оставил. Вместе с лейтенантами.

– Вам тоже там довелось побывать?

– Довелось.

– Я там лучшего друга потерял, – зачем-то признался Воронцов.

– На фронте друзей лучше не заводить. Сегодня живой, а завтра…

– Мы живём на фронте, а потому и дружим на фронте.

В траншее раздавали водку. Бойцы смеялись. Уговаривали старшину выдать им дополнительно по сто граммов за выбывших накануне. Старшина, конечно же, не упустил случая получить спирт на всю роту, на вчерашний её состав, когда во взводах значилось по шестьдесят-семьдесят человек. И вот теперь вокруг него вился целый хоровод особо охочих. Принесли котелок и для Воронцова.

– Вот, товарищ лейтенант, ваша доля, – сказал Быличкин и поставил плоский трофейный котелок рядом с телефонными аппаратами.

– Почему так много?

– На весь штаб.

– Неплохо живёте, штрафные, – заметил Сивков, кивнув на котелок.

– Единственная привилегия.

– И то неплохо.

– Давайте, товарищ старший лейтенант, с нами, за компанию.

– Не откажусь.

– Только вот закусить нечем.

– Некогда уже закусывать, лейтенант.

Они выпили прямо из котелка, передавая его друг другу по очереди. Гридякин тоже пригубил.

– Солодовникова сильно тяпнуло? – спросил Сивков.

– Сильно. Месяц проваляется.

– Ну, пускай отдохнёт. Труженик. В штрафную пошёл. Звёзд ему захотелось. А где зам? Кац где?

Гридякин сразу напрягся. Воронцов ещё не знал, что его появление в траншее связано с судьбой замполита.

– Старший лейтенант Григорян тоже ранен. Правда, легко. Замполит… Замполит где-то во втором эшелоне, – пряча и от Сивкова, и от Гридякина глаза, ответил Воронцов. Не хотелось ему сейчас говорить о старшем лейтенанте Каце. Никогда у них не было хороших отношений. И теперь Воронцов окончательно понял, почему. Но сейчас, перед атакой, ему об этом думать не хотелось.

Он вдруг спохватился, что надо было написать Зинаиде письмо. Хотя бы несколько строк. И оставить кому-нибудь из кашеваров. Или старшине.

Воронцов расстегнул ремень, снял фляжку и наполнил её остатками водки.

– Трофейная? – кивнул на фляжку Сивков.

– Да. Память о прошлом лете.

Несколько минут сидели молча. Быличкин вышел. Сивков развернул карту:

– Значит так, лейтенант. Прорываешься ты, я – следом. За рекой идём вдоль траншеи. Если они сразу не отойдут. От танков не отстаём. Ты с ними увязал?

– Да. Только вот брод придётся разминировать под огнём.

– Ничего. Сейчас «катюши» сыграют, веселей будет. Я тебе своих сапёров пришлю, ребята надёжные. Танки должны пройти. Нам без них траншею не взять.

Снова, как и в предыдущее утро, позади загудело, завыло, и сотни снарядов и мин полетели через их головы в сторону немецких окопов.

Бойцы прилипли к брустверам, вглядываясь в пойму, которую уже заволакивало дымом и копотью.

– Рот-та!.. – закричал Воронцов, не узнавая своего голоса.

Когда они подбежали к разрушенному мосту, там уже копошились сапёры танковой бригады и ещё несколько человек, видимо из шестой роты. Сивков хорошо понимал, что, если танки благополучно переправятся на тот берег, потерь в штрафной роте во время броска к траншее будет значительно меньше. Танки ревели моторами где-то позади, они ещё только выбирались на дорогу. Другого брода для них поблизости не было.

Огненно-чёрный вал взрывов уходил в глубину обороны противника, кромсал лес, батарею немецких противотанковых орудий, спрятанных в лощине на опушке, откуда хорошо просматривался брод, срубал и расщеплял телеграфные столбы, уходящие вдоль дороги куда-то на запад.

Немецкие окопы молчали. Только где-то левее, где наступали гвардейцы, завязалась перестрелка, но вскоре стихла, подавленная торопливыми очередями ППШ и взрывами гранат. Тяжелые фугасы, выпущенные из стапятидесятидвухмиллиметровых гаубиц, и снаряды реактивных миномётов разметали траншею, блиндажи и пулемётные окопы. Дымились не только воронки, но и концы расщеплённых брёвен, какие-то предметы, выброшенные взрывами из блиндажей и окопов. Дымилась сама земля, взрыхлённая, словно перед севом, и пропитанная гарью.