Книга Кукольник - Лиам Пайпер

Клад из золота и наличных денег хранили в патронных коробках под свободно поднимающейся доской пола в комнате, в которой спал Дитер. Там все это ждало окончания войны, которое стремительно приближалось с каждым днем. Сейчас американские самолеты пролетали над их головами куда чаще, чем прежде. Хотя никто пока их не бомбил, было ясно, что бомбы могут посыпаться с неба в любой момент.

Не следовало устраиваться в этот лагерь. Врачи, с которыми Дитер работал, не были настоящими учеными. Возможно, когда-то они занимались наукой, но лишь в далеком прошлом. Теперь же процедуры, стандарты и строгие записи превратились в фикцию. Научные методы были отброшены в сторону. Их уважали не больше, чем горы трупов, которые каждое утро громоздились перед членами зондеркоманды. Они были уже не врачами, а испорченными детьми, которые ломали собственные игрушки, отрывали у них руки и ноги, пришивали их одну к другой и безжалостно выбрасывали их всякий раз, когда игрушки ломались.

Дитер и Аркадий много пили. Рабочий день они заканчивали вскоре после обеда и садились пить, разговаривать и слушать пластинки на граммофоне.

Однажды вечером, ужиная и распивая бутылку канадского коньяка, Дитер спросил Аркадия о куклах, спросил просто так, чтобы оборвать успокаивающее, но затянувшееся молчание.

Аркадий в тот момент жевал, поэтому у него было время подумать, прежде чем проглотить и спросить:

– А что такое?

– Для врача это немного странное увлечение, чтобы занять свободное время.

– Убийство детей – тоже дело необычное.

– И то верно, – усмехнулся Дитер, – но мне любопытно. Где образованный молодой дегенерат вроде тебя мог научиться вырезать куклы?

Прожевав, Аркадий, поколебавшись, отстранил от себя тарелку. Он не был голоден. После того что с ним сделали в лаборатории, он вообще почти не испытывал голода. До экспериментов над ним он мог бы и убить ради пищи, которую перед ним ставили каждый вечер, а теперь он оставлял ее недоеденной. Его мысли также потеряли прежнюю ясность и остроту. Аркадию с трудом удавалось сдерживать эмоции. А вот коньяк он любил так же, как прежде. Взяв в руки стакан, русский принялся рассказывать о своем отце:

– Мои родители – из Сергиева Посада. Это небольшой городок милях в пятидесяти от Москвы. Мой дед был кукольником, его дед, и прадед, и прапрадед также занимались этим. Мы вырезали матрешек. Слыхал ведь о таких куклах, которых прячут друг в друга? Изготовление матрешек – настоящее искусство. Дерево выбирают и валят. Необходима особая древесина. Ее выдерживают, сушат пять лет, ни больше ни меньше, затем обрабатывают на токарном станке, и еще раз обрабатывают, и еще, и еще… Так восемь раз. Потом матрешку раскрашивают. Матрешки у нас получались красивые, что называется, на мировом уровне. Их даже дети царя собирали… А затем случилась революция. Советская власть национализировала нашу мастерскую. Теперь матрешки сделались чем-то вроде предмета народной гордости. Наверху приняли решение, что кустарное производство является неэффективным, поэтому его запретили. Всех матрешечников собрали и приказали перебраться в Москву, чтобы там на фабрике изготовлять долбаные подделки. Само собой разумеется, мастер – не робот. Человек, который целую неделю раскрашивал одну матрешку, работать как на конвейере не сумеет. Отец не смог найти себе там хорошее занятие. Мы стали жить бедно, а он очень жалел, что пришлось переехать в Москву. В свободное время он мастерил для меня игрушки – не матрешки, инструментов у отца не осталось, да и желания тоже, – но у него отлично получались набитые опилками медведи и деревянные куклы, похожие на мои. – При этих словах Аркадий опустил руки, подражая безволию марионетки. – Тем, что у него было, он мог вырезать что-то попроще. Отец и меня научил мастерить куклы. Мы как раз вырезали лошадку-качалку, когда он умер.

– Грустная история, – сказал Дитер. – Но, по крайней мере, своими игрушками отец вносил в твою жизнь радость.

– Да, но подозреваю, что эти игрушки приносили больше радости ему, чем мне. Когда мужчина грустит, ему следует занять чем-то свои руки. В любом случае, мы работали вместе, общались, а потому это хорошие воспоминания.

Взгляд у Аркадия остекленел. Он явно немного перебрал. Дитер долил ему в стакан. Доктор Пфайфер относился к разряду практичных пьяниц. Не имело значения, сколько он выпивал, Дитер всегда держал голову ясной. Это свойство организма часто приходило ему на помощь, особенно с начала войны, когда мир вокруг начал рушиться.

– И как же кукольник из Москвы стал врачом в Аушвице? – спросил он самым мягким тоном, на какой был способен.

– Плохая полоса после хорошей полосы, после которой настала очередь еще более гнусной полосы, – произнес Аркадий.

После непродолжительного колебания русский принялся рассказывать историю своей жизни, которую, как ему казалось, он никому никогда не поведает. Из России он сбежал отчасти ради того, чтобы изучать медицину в Польше, изучать педиатрию, которая в Советском Союзе находилась в большом пренебрежении, а отчасти ради того, чтобы убраться как можно дальше от своей семьи и своей жизни. Слова лились из него словно сами собой. Аркадий рассказал о том, как влюбился в медицину, а потом в Яна, изысканного молодого красавца, с которым вместе учился, рассказал, как они гуляли по кладбищу Кракова, где Ян его поцеловал, рассказал об охватившем его ужасе и предвкушении, об облегчении, когда он понял, что это был всего лишь поцелуй, а не ловушка.

Затем перед ним открылся новый мир, когда оба перебрались в Чехословакию. Прага стала сродни откровению. Долгие ночи в прокуренных кабачках под пиво и абсент, где американские музыканты познакомили его с джазом… А еще любовь и слепота, которая сопутствует любви. Они с Яном не обращали внимания на мир вокруг них.

Когда Аркадий рассказывал о Яне, он сидел, глядя в стол. Это был не стыд, а всего лишь сосредоточенность. Он поднял глаза, когда закончил, желая увидеть реакцию Дитера. Пристальный взгляд немца сверлил его.

– Отвратительно, – ровным голосом произнес немец.

– То, что я полюбил Яна?

– То, что ты любишь джаз. Я слежу за исследованиями одного врача из Дании. Он почти нашел лекарство от гомосексуальности, Аркадий, но, боюсь, самые лучшие врачи не смогут излечить тебя от твоих музыкальных пристрастий.

Аркадий рассмеялся, удивленный неожиданной шуткой немца.

– А Ян? Где он? – спросил Дитер.

– Я стараюсь о нем не думать. Он еврей, а еще… он такой, как я…

Воцарилась минутная тишина. Показалось даже, что неумолчные горестные стенания, истошные крики и выстрелы стихли. Единственным звуком оставалось тиканье часов Аркадия. Дитер взял собеседника за руку, пожал ее, а затем заглянул в полные слез глаза.

– Извини, Аркадий, – произнес немец. – Это не должно было случиться… ничего из этого. Это не твоя война. Это не наша война. Мы люди науки. Никому из нас здесь не место.

– Я здесь долго не задержусь, – хмуро произнес Аркадий.