Книга Русский дневник - Джон Эрнст Стейнбек

Мы невероятно соскучились по чистоте, ибо в Сталинграде мылись только под душем с мочалкой, а так хотелось вымокнуть в горячей ванне и вымыть голову шампунем. Статуя Безумной Эллы показалась нам давней подругой, а чучело медведя на втором этаже мы практически заключили в объятья, поскольку уже не видели свирепости в его взгляде. Наша качающаяся трехногая ванна показалась нам самой красивой и роскошной из всех когда-либо виденных. Отдавшись новоприобретенной страсти к чистоте, мы уже смыли по два или три слоя кожи, а Капа все продолжал снова и снова наносить на голову шампунь. У него красивые волосы – очень густые и очень черные. Я все еще чувствовал некоторое раздражение, поэтому, когда он вымыл голову шампунем в третий раз, я с грустью заметил, что он, кажется, начал немного лысеть – вон там, с макушки. Капа подпрыгнул и стал кружить вокруг меня, неистово отрицая такую возможность. Я взял его за палец, приложил этот палец к коже головы под волосами, и он, казалось, почувствовал, что там намечается лысина. Жестокая шутка, если учесть, что я приложил его палец к тому месту, которое он не мог увидеть в зеркале. Потом он долго крутил головой и незаметно тыкал пальцем в затылок. Сознаюсь: я сделал это только потому, что был раздражен.

Наконец пришла почта! Оказывается, мы провели в России всего двадцать пять дней, а чувствовали себя так, как будто были отрезаны от родины многие годы.

Позже подошел Суит-Джо, у нас был легкий ужин, а потом мы попадали в кровати и «умерли». Воздух Москвы, густой и холодный, был словно создан для сна, и неудивительно, что мы проспали много часов.

Наконец пришла почта! Оказывается, мы провели в России всего двадцать пять дней, а чувствовали себя так, как будто были отрезаны от родины многие годы. Мы с жадностью набросились на письма. Что интересно: нам, говорю, показалось, что мы очень долго не были дома, но люди, которые писали эти письма, похоже, так не думали – и это нас поразило. Мы разобрали багаж, сдали в стирку грязную одежду, а Капа навел порядок среди своих пленок и отправил их на проявку.

СССР. Сталинград. 1947

Потом он просмотрел принесенные проявленные негативы – и начал жаловаться. Я должен был это предвидеть. Они были испорчены – все. На этой пленке слишком большое зерно, эту – передержали в проявителе, эту – недодержали. Капа был в ярости, а я был к нему жесток: я пытался переубедить его, говоря, что это были самые прекрасные фотографии в мире, но он только презрительно усмехался в мою сторону. А еще из жестокости к нему я наладил все его нефотографическое оборудование: заправил зажигалку, заточил карандаши, заправил чернилами авторучку.

Капа имеет одно любопытное качество. Он покупает зажигалку, но как только в ней заканчивается бензин, откладывает ее в сторону и никогда больше ей не пользуется. То же и с авторучками: когда в них заканчиваются чернила, он никогда их не доливает. Карандашом он пользуется до тех пор, пока тот совсем не затупится, а затем тоже откладывает его в сторону и идет покупать другой карандаш. Заточить карандаш? Да никогда! В результате я заправляю его зажигалки, затачиваю его карандаши, набираю в ручку чернила и, вообще, готовлю его к новому выходу в свет.

Когда мы собирались в Россию, то не знали, что здесь можно будет купить, поэтому приобрели во Франции замечательный карманный перочинный нож с множеством лезвий на все случаи материальной жизни и кое-какие – для духовной. Среди его лезвий были лопатки, ножницы, напильники, шило, пилочки, открывалки для банок и открывалки для пивных бутылок, штопоры, инструменты для удаления камней с лошадиных копыт, ножи для еды и ножи для убийства, отвертки и зубила. С помощью этого ножа можно было починить часы или отремонтировать Панамский канал. Это был самый замечательный перочинный нож, который можно себе представить. Мы пользовались им почти два месяца. Правда, единственное, что мы им делали, – это резали колбасу. Но надо честно признать: колбасу он режет великолепно.

Мы зашли в бюро Herald Tribune и с жадностью прочитали все новости, отчеты и телеграммы за последние две недели. Мы также изучили брошюры посольства и новостные материалы Британской службы информации. Мы даже прочитали какие-то речи! А Капа рыскал по номерам иностранных корреспондентов в «Метрополе» и обеими руками сгребал книги.

Мы даже пошли на коктейль в отделе печати английского посольства, приглашение на который нам выдали с большой неохотой. В общем, мы вели себя плохо. Мы скулили, вымаливая сигареты у всех знакомых и незнакомых. Мы давали невыполнимые обещания относительно числа коробок сигарет, которые мы сразу же вышлем сюда, как только окажемся дома. Мы принимали по три ванны ежедневно, так что скоро смылили все свое мыло, и нам пришлось выклянчивать его у корреспондентов.

Официальная жалоба

Роберт Капа

Я глубоко несчастен. Десять лет назад, когда я начинал свою сознательную жизнь, делая фотографии людей, которых бомбили самолеты с маленькими свастиками на крыльях, я увидел несколько небольших самолетов с маленькими красными звездами, которые сбивали те, что были со свастиками. Это было в Мадриде во время гражданской войны, и тогда мне это очень нравилось. Я решил, что обязательно приеду и увижу те места, где рождаются курносые самолеты и летчики. Я хотел приехать в Советский Союз пофотографировать. Тогда я впервые написал туда о своем желании. В последующие десять лет мои русские друзья часто вызывали невероятное раздражение, но когда постреливать стали всерьез, они каким-то образом оказались по ту же сторону фронта, что и я. Тогда я послал им очень много других предложений. Они не ответили ни на одно.

Прошлой весной русским как-то удалось стать в моей части мира невероятно непопулярными. Сейчас многое делается для того, чтобы заставить нас на этот раз стрелять друг в друга. Летающие тарелки и атомные бомбы – это совершенно нефотогеничные вещи, поэтому я решил сделать еще одну попытку приехать в Россию, пока не стало слишком поздно. На этот раз я нашел некоторую поддержку в лице человека с широкой известностью, заметным желанием выпить и тонким пониманием состояния веселого неудачника. Его зовут Джон Стейнбек. Начал он подготовку к нашей поездке весьма оригинально. Во-первых, он сказал русским, что было бы большой ошибкой считать его столпом мирового пролетариата. В действительности его скорее можно назвать представителем декаданса с Запада, а на самом деле – с дальнего Запада, потому что он – выходец из самых глубоких погребков Калифорнии. Во-вторых, он связал себя обязательством писать только правду, а когда его вежливо спросили, что такое правда, он ответил:

– А вот этого я и не знаю.

После такого многообещающего начала он выпрыгнул из окна и сломал себе ногу.

Это было несколько месяцев назад. Сейчас поздняя ночь. Я сижу в центре чрезвычайно мрачного гостиничного номера в окружении ста девяноста миллионов русских, четырех фотоаппаратов, десятков проявленных и множества непроявленных пленок и одного спящего Стейнбека. И я глубоко несчастен. Все сто девяносто миллионов русских – против меня. Они не проводят безумных митингов на перекрестках, не практикуют на людях свободную любовь, не следят за новинками моды. Это очень правильные, высоконравственные, трудолюбивые люди – что для фотографа скучнее скучного. Кроме того, им почему-то нравится русский образ жизни и не нравится фотографироваться. Мне стали отвратительны четыре моих фотоаппарата, прошедшие войны и революции, потому что каждый раз, когда я нажимаю на спуск, что-то идет не так. К тому же у меня теперь в соседях три Стейнбека вместо одного.