Книга Все, кого мы убили. Книга 2 - Олег Алифанов

– Но генерал Себастьяни посещал сераль, – употребил я один из аргументов. – И случилось это в отсутствие султана, который тогда находился в Бешекташе.

– Да, – последовал глубокий кивок, – но соизволения генерал ожидал не один месяц.

– Может ли мне помочь такое же терпение?

– Бакалум. Здесь, как и в вашем Отечестве, умение ждать многого стоит. Но за время моей должности уже более двенадцати лет никто из христиан не входил в сераль. – Он заправски владел восточным искусством оканчивать общими местами любой разговор. Я попутно отметил для себя, что он очень неплохо изучил и быт европейский, ибо в турецком языке, порождённом кочевым прошлым, нет даже самого понятия о том, что мы именуем Отчизной. Идя на смерть, османлы воюет за свою веру и семью, почитая династию султанов, от имени которого идёт их прозвание, но не за Отечество, как француз или немец.

– Но как же Дмитрий Дашков?.. – рискнул начать я и, кажется, оправданно.

Стремительный взгляд, брошенный из-под крутых бровей, послужил мне лучшим признаком, что Муравьёв, возможно, попал в самое яблочко.

– Знаете, что говорят здесь об успехах египетского паши? – почему-то спросил он. – Объясняют их тем, что нашёл он в руинах Нубии книгу, которая содержит заклинания древнейших времён. Вы что-нибудь слышали об этом?

– Разве не Бог управляет всеми делами земными и воинствами небесными?

– О, без сомнения! – тут же согласился он, и я пожалел, что поспешил осадить его, ибо теперь он совершенно замкнулся, и всё это время натиск волн моего красноречия разбивался о скалу его молчания. Лишь тогда уста его отворились снова, как принесли ему добрую весть о том, что солнце зашло. Означало это, что может он отойти в другую комнату и подкрепиться. Он с извинениями вышел, а мне принесли кофе и чашку шербета. В серале нет чубакчи-баши, служителя, занятого исключительно заботой о чубуках, а каведжи-баши – слишком важная персона, чтобы обслуживать европейца, но один из помощников кофейного смотрителя очень ловко исполнил не вполне свойственные ему обязанности, раскурив трубку и повернув трёхаршинный черешневый чубук вокруг серебряной тарелочки так, что конец его оказался в точности у моих губ. Длина чубука и богатство трубки, которая вообще имеет первенство над пистолетами и саблями, служила добрым намёком, и я остался, потому как рассчитывал переубедить сытого вельможу против вельможи голодного.

Когда спустя полчаса объявился он снова, в руках у него я заметил какую-то сложенную вчетверо бумагу.

– Нынче вам нельзя посетить сераль, но на будущей неделе я попробую помочь вам. – Он, конечно, знал, что спустя неделю мне, болтающемуся по волнам между морем и небом, не доведётся тревожить его лень своей назойливостью. Он ещё раз объяснил, с какими трудностями сопряжены визиты европейцев во внутренние покои, но сколь рад он будет нас видеть. Не желая, видимо, отпускать меня совсем ни с чем, он подал мне тот желтоватый листок, и замер, держа руку за спиной, тем самым показывая, что имеет нечто в запасе. Я поспешил дать ему один, а после и другой кошелёк, и обрёл изящный плоский футляр с резьбой по кости, услышав его слова: – Ваши соотечественники забыли это. Распорядитесь, как сочтёте нужным.

Одного мимолётного взгляда на пожелтевшее письмо то, хватило мне, чтобы понять, что стяжал я сокровище. Или проклятие.

9. Мегемет Али

Словно провожая нас из Босфора, несколько дельфинов бесстрашно следовали за кормой и казались мне благим предзнаменованием. Вольно гуляя, они словно знали права свои в султанском море и неприкосновенность, коею их ограждает поэтическая привязанность турок. Меня же оборонял от притеснений панцирь из фирманов, стремительно истончавшийся по мере отдаления от дворца, его породившего.

От адъютанта Муравьёва, сопровождавшего меня в сераль, я узнал, что он вскоре едет в столицу, и перед своим отплытием отправил Андрею подробное изложение последних злоключений, с наказом вручить пакет лично в руки адресату. Генерал доверял этому совсем ещё юному офицеру, и я без околичностей начал эпистолу неприятным требованием Титова и окончил неудачным визитом в сераль. Постскриптум я описал недавнее заточение как наглядный пример тому, кто не прислушивается к голосу своего ангела и продолжает расследование чужих дел, даже если и сам не подозревает, что наступает кому-то на мозоль. Не поведал я ему единственно о предметах, переданных мне хранителем. Я фальшиво оправдывал себе это некими предосторожностями, дескать, много ли проку моему другу будет получить ещё одну загадку вместо ясного предостережения, основанного уже не на догадках, а на собственном своём опыте, но на деле желал спокойно дойти до разгадки сам. Меня не оставляло чувство, что до того, чтобы связать воедино все раздробленные части головоломки, мне не хватало мельчайшей детали и толики времени на размышления, коим я рассчитывал предаться в плавании.

Таким образом выходило, что, уговорив Андрея отказаться от его следствия, я теперь вовсе не собирался прекращать его сам. Чем я только ни оправдывал такое упрямство: заботой об Анне, которая оказалась втянутой в цепь событий чрезвычайных, заветом самого Муравьёва, брошенным им ещё в Константинополе, даже волею государя и графа Орлова, не оставляющей мне выбора и снова бросающей меня в круговерть тревог – на деле же я просто чувствовал азарт охотника, идущего по следу невиданного зверя, свирепого и злого, но пока ещё отдалённого, чтобы в конце пути, возможно, превратиться в жертву нечеловеческого его коварства.

Искомая пустота обрела форму и алкала заполнения.

Хранитель сераля хотел показать мне о своей осведомлённости много больше, чем мог сказать. И верно рассчитал, что я пойму его чудной жест. На листе, исписанном тем же чётким почерком, что и некоторые послания в мой адрес от Общества Древностей Российских, излагалась просьба за пожертвование отыскать на Востоке некое сочинение.

Итак, некто неведомый уже много лет подряд отправлял путешественникам задания странного содержания. Простой ли это пресыщенный тайной властью коллекционер или лицо официальное – тот, кто много лет без устали жертвует временем в поисках редких, возможно, утраченных сочинений? Конечно нет, судя по тому, что Муравьёв отыскал в архивах хождений на Восток за прошедшие пятьсот лет. Каким по счёту магистром является князь Голицын в этой гигантской цепи, и он ли нынешний глава сего невообразимого тайного общества, собирающего дань тайных знаний со всего Востока?

Теперь уже не сомневался я, что Дашков проник в библиотеку и нашёл то, что требовалось. Не оставил же он записку в прихожей. Хранитель намекнул, что нашёл её случайно спустя несколько дней после назначения, производя ревизию нового своего места. Дашков, которому письмо было адресовано, приходил не один, с ним явился ещё кто-то, скорее всего, Максим Воробьёв. Зачем?

Ну конечно! Тут только осенило меня. Ему нужно было что-то в точности срисовать из найденного манускрипта, если не удастся завладеть им. То, на что способен лишь художник! Нечто такое, что не может быть понято, как, например, латинская грамота. Ведь даже если не знаю я латыни, то неважно, каким шрифтом запишу известные мне литеры – после того владеющий языком грамотей поймёт смысл без труда. Но если символы неизвестны, то до какой степени можно искажать их, чтобы послание оставалось в силе после копирования? Лучше, если копия окажется совершенно точна. Радость и раздражение за свою недогадливость охватили меня. Ведь ещё когда княжна Анна предлагала мне переписать дневник отца, я уже задумывался о том, что к тому потребен разве что Артамонов, но не сопоставил это с казусом Дашкова и Воробьёва. Да и с Карно мы не раз беседовали о схожем. Но камень из болота и поручения, раздаваемые Голицыным, по сию пору никак не связывались воедино, принадлежа, как полагал я, к различным загадкам. В сущности, и теперь я не мог найти между ними связи более крепкой, нежели осторожное родство метода, который необходимо применять при бережном изучении первичных источников, но это было уже кое-что. И всё же прочнейшая нить имелась – но нащупать её я никак не мог за липкой паутиной лишних рассуждений и личных обид.