Книга Галаад - Мэрилин Робинсон

Я пытался вспомнить, что делали птицы до того, как появились телефонные провода. Им было бы куда сложнее найти насест при свете дня, а ведь им явно нравится находиться в таком положении.

И вот появляется Джек Боутон с бейсбольной битой и перчаткой. Вы с Т. бежите по улице ему навстречу. Он занес перчатку над твоей головой, и тебе это понравилось. Ты ухватился за нее обеими руками и шагаешь рядом с ним широкими шагами, босоногий, с голым животом, как какой-то маленький первобытный вождь. Я не могу разглядеть подтеки от фруктового мороженого у тебя на животе, но знаю, что они там есть. Т. несет биту. Поскольку Джек никогда не бывает расслаблен, меня не удивило, что вид у него слегка напряженный. Вот он проходит через ворота. Я слышу, как он разговаривает с твоей матерью на веранде. Разговор складывается хорошо. Полагаю, мое сердце предпочло бы, чтобы я еще немного посидел в этом кресле.

Вы втроем заняли угол двора. Джек делает пробный удар. Вы с Т. бросаетесь вперед и в сторону, словно хотите поймать мяч. Оказавшись в непосредственной близости от мяча, вы поднимаете перчатки, чтобы защититься от удара, и мяч со стуком падает на землю где-то рядом. Но постепенно вы понимаете, как делать верхний бросок с выносом руки. Приятно наблюдать за вами, за вами троими. Наверное, пойду на улицу и посмотрю, что у него на уме. Я знаю: он что-то задумал.

Он хотел знать, буду ли я завтра у себя в кабинете в церкви. Я подтвердил, что утром буду. Значит, он придет поговорить со мной.

Жаль, у меня не осталось больше моих фотографий тех лет, когда я был моложе, наверное, потому, что я верю: когда ты прочтешь эти строки, я не буду старым, и когда мы увидимся в конце твоей долгой счастливой жизни, ни один из нас не будет старым. Мы будем как братья. Вот как я представляю это себе. Иногда, когда ты залезаешь ко мне на колени и устраиваешься поудобнее, я чувствую эту легкую проворную силу в твоем теле и тяжесть твоей головы, когда ты замерз после игры с разбрызгивателем на газоне или разогрелся от вечерней ванны и лежишь в моих объятиях, теребя меня за бороду, и рассказываешь, о чем ты думал. И это невероятно приятно, и я представляю, как твое детское отражение найдет меня на небесах и прыгнет в мои объятия, и эта мысль приносит мне неуемную радость. И все же первая фантазия приятнее и больше похожа на правду, как мне кажется. Мы ничего не знаем о небесах или почти ничего, и, я думаю, Кальвин прав, не рекомендуя любопытствующим спекулировать на тему того, что Господь не посчитал нужным открыть нам.

Зрелость – прекрасное, но очень короткое время. Ты должен насладиться им в полной мере, пока оно не закончилось.

Полагаю, душа в раю должна наслаждаться чем-то более близким вечной энергичной зрелости, нежели любому другому нам известному состоянию. По крайней мере, я на это надеюсь. Не то чтобы рай мог разочаровать меня, но я верю, что Боутон прав, утверждая, будто право фантазировать о небесах – самое большое удовольствие этого мира. Не вижу, в чем он может заблуждаться, если смотреть на это именно так. Разумеется, мне приятна мысль, что твоя мать может обнаружить меня там молодым и сильным человеком. Там нет ни мужчин, ни женщин, они не женятся и не выходят замуж, но mutatis mutandis[25] это было бы здорово. Ох уж эти mutandis! Какая смысловая нагрузка в одном слове!

Даруй мне на земле то, что считаешь нужным,Пока смерть с небесами не откроет остальное.

Исаак Уоттс

И Джон Эймс говорит «аминь».

Сегодня утром я проснулся рано, а это все равно что сказать: в эту ночью я почти не спал. Я беспрестанно прокручивал в голове мысль о том, что должен уделять внешнему виду чуть больше внимания, чем привык делать в последнее время. У меня целая копна волос, хотя они и растут неравномерно, но там, где они еще есть, они довольно густые и совершенно седые. Да и брови у меня тоже седые и густые. Когда волосы отрастают, они начинают закручиваться в самых немыслимых направлениях. Контур радужки моих глаз стал чуть более расплывчатым. Хотя у меня всегда были глаза какого-то неопределенного цвета, теперь они стали светлее. Мои нос и уши явно выросли по сравнению с годами зрелости. Я знаю, что неплохо выгляжу для человека моих лет в том, что касается внешности. И все же возраст – странная штука. Вчера ты стоял на стуле и играл моими бровями, распрямляя волоски и наблюдая, как они закручиваются обратно. Ты думал, это смешно, так оно и есть.

Что ж, я чисто выбрился, надел белую рубашку и немного отполировал туфли. Думаю, благодаря таким приготовлениям становится очевидна разница между пожилым джентльменом и чудаковатым старикашкой. Знаю, твоей матери больше подходит первый вариант, но иногда забываю приложить необходимые усилия, и эту оплошность я намереваюсь исправить.

В конце концов, я отправился в церковь и ждал, пока в святилище не станет светло. В итоге я так и уснул, сидя на скамье, и это было весьма кстати, потому что, не обнаружив меня в кабинете, Боутон-младший заявился сюда. Я чувствовал себя почти так же, как тень бедного Самуила должна была чувствовать, когда ведьма вытащила его из Шеола. «Зачем побеспокоила меня?» На самом деле я провел утро за молитвами в темноте, прося Господа дать мне мудрость, чтобы правильно обойтись с Джоном Эймсом Боутоном. И потому, когда он разбудил меня, я тут же осознал, что моя мрачная старая змеиная сущность передала бы его филистимлянам в обмен на пару лишних минут сна. Я действительно презираю эти пафосные ситуации, когда кто-то застает меня спящим в самых странных местах в самое странное время. Твоя мать всегда говорит людям, что я всю ночь читал и писал, иногда так и бывает. А иногда я просто не сплю целую ночь, мечтая погрузиться в объятия Морфея.

(На самом деле я настоятельно рекомендую молиться в такие моменты, потому что зачастую они наступают, когда действительно нужно что-то решить. Здесь, в темноте, мне удалось обрести хладнокровие, полагаю, именно это и позволило мне заснуть. Проблема была в том, что я заснул слишком крепко. Физическое тело может истребовать сон с животной жадностью, как известно. И пробуждение сопровождается недовольством, как и случилось бы на этот раз, если бы меня не посетило воспоминание о том, что я хотя бы молился о спокойствии. Однако не могу утверждать, что спокойствие меня посетило.)

Итак, первые слова, которые произнес Джек Боутон, звучали так: «Мне очень жаль». Он сел на скамью, дав мне время прийти в себя, что было очень мило с его стороны. Я заметил, что он тоже приоделся – в пиджаке, с галстуком, а свеженачищенные туфли сильно блестели. Он оглядел помещение, оценивая его убранство, которое, как мне известно, являет собой образец обнаженной простоты, в отличие от роскоши утонченных старых церквей. Неудивительно, ведь наша обитель Господа была возведена в качестве временного святилища.

– Ваш отец служил здесь, – заметил он.

– Довольно долго. Церковь не сильно изменилась с тех пор.

– Как и церковь, в которой я вырос.

Церковь пресвитерианцев очень походила на нашу, но они заменили ее пару лет назад весьма внушительным зданием из камня и кирпича. Ее опутывали уже довольно густые заросли плюща. Боутон говорит, что если ему удастся хоть немного «состарить» колокольню, то у них получится настоящая древность. Он предложил нам переплюнуть пресвитерианцев по части возведения псевдодревностей путем закладки нашего нового здания на фундаменте в катакомбах. Наверное, я внесу такое предложение.