Книга Премудрая Элоиза - Жанна Бурен

Это второе письмо, более длинное, более пламенное, чем предыдущее, содержало признание в моей слабости, моих искушениях, моей неспособности любить Бога больше, чем тебя. Я обнажала в нем глубины своей души и мучения своей плоти. Я прокричала в нем всю правду, дабы ты не мог больше притворяться неведающим. Я умоляла тебя поверить, что не излечилась от своей страсти, что не могла обойтись без твоего попечения; я отвергала ужасающую перспективу потерять тебя и отклоняла твои похвалы не из ложной скромности, но из боязни впасть в опасное фарисейство. Наконец, я признавалась тебе, что все еще не приняла приговор Провидения в отношении нас и никогда не ощущала действенную благодать своего монашеского состояния.

Это был итог. Он внушал тревогу.

Твой ответ был столь же быстрым и пламенным, как и мой.

Вступление было сдержанным, но потом восторжествовало стремление убедить меня, я бы сказала, обратить меня к единственно дозволенному почитанию, единственно спасительному — к почитанию Бога!

Моими стараниями ты наконец должен был взглянуть в лицо истине, которую до сих пор рассматривать отказывался: истине моего постоянства и моего упорства. Аббатиса Параклета, так превозносимая за ее достоинства, неизменно оставалась твоей Элоизой и ни на мгновение не прекращала боготворить тебя. Это открытие тебя потрясло. Осознав внезапно ответственность, выпавшую тебе в драме моего пострижения и отречения от мира, тогда как я не имела к тому призвания, ты почувствовал необходимость вмешаться, помочь мне неуклонно продвигаться по тяжкому пути, на который сам меня направил.

Я знаю эти пламенные строки почти наизусть, Пьер. Впоследствии они стали моей самой надежной поддержкой, столько раз я повторяла их про себя в часы слабости. Они часто помогали мне, но поняла я их только сегодня.

Упорно стоя на своем, я долго видела в них лишь свидетельство твоей собственной веры, соединенное с надеждой, доходящей иногда до суровости, привести меня к источнику всякой истины. Я не могла принять такой перемены. Из гордыни, несомненно, и еще из упрямства. Я упорствовала в своих притязаниях, считая, что уже достаточно пожертвовала собой и своей любовью, чтобы лишить себя еще и горечи остававшегося мне удовлетворения: тайного удовлетворения, которое я ощущала, лелея свою боль, отгораживаясь стеной неповиновения.

Да, Пьер, вот когда я наконец проникаю в смысл этого чудесного текста, который ты написал мне из Сен-Гильдаса, вот когда пелена спадает с моих глаз! Ты побуждал меня в нем лучше исследовать причины нашего двойного наказания: «Вы упрекаете Господа за наше обращение, тогда как должны были бы благодарить за него. Я думал, что созерцание столь явных замыслов милосердия Господня уже давно изгладило из вашей души эти горькие чувства, опасные для вас, чьи тело и душу они изнуряют, и потому тем более мучительные и болезненные для меня… Подумайте, вступая на путь благочестия, что цель путешествия есть блаженство и что плоды этого счастья будут тем более сладостны, что мы вкусим их вместе».

Затем ты доказывал мне, что все происшедшее оказывалось, по размышлении, как справедливым, так и полезным. В доказательство ты приводил список наших грехов, ты настаивал на их тяжести, на нашей распущенности, нашем предательстве в отношении дяди, на своей склонности к сладострастию: «Сравните опасность и освобождение. Сравните болезнь и лекарство. Рассудите, чего заслуживали наши грехи, и преклонитесь перед милосердным действием доброты Господней».

Затем ты обвинял себя в наихудших мерзостях, в которых из деликатности намеренно отказывал мне: «Вы знаете, в какие непотребства горячность моей страсти ввергала наши тела… Я пламенел к вам с такой силой, что ради этих постыдных наслаждений, одно имя которых заставляет меня краснеть, я забывал все — Бога, самого себя: могло ли Божественное милосердие спасти меня иначе, как воспретив мне эти наслаждения навсегда?»

Затем ты умолял меня присоединиться к твоему благодарственному молебну так же, как я была соединена с твоим вероломством и с твоим прощением. Ты объяснял мне, что наше супружество, которое я проклинала, было угодно Богу, поскольку ему ты был обязан освобождением от причины своего позора, а я без него осталась бы в миру после твоего увечья и была бы принижена заурядным существованием. Дети, которых я родила бы в миру, немного значили бы в сравнении с духовной семьей, которую я созидаю ежедневно в стенах монастыря: «Какая плачевная утрата, если бы вы были просто супругой, вы, которая превосходит теперь мужчин, которая преобразила проклятие Евы в благословение Марии! Какое осквернение, если бы эти священные руки, привыкшие теперь листать Святое Писание, занялись вульгарным трудом, обычным для всех женщин!»

Ты говорил мне также о чистой любви, о любви Христа к людям, ко мне: «Он за вас заплатил, искупил вас, не ценой своего имущества, но ценой Самого Себя, Своей собственной Кровью он заплатил за вас и искупил вас. Видите, какое право Он имеет на вас и как вы Ему драгоценны. Что же искал Он в вас, если не вас саму? Тот есть истинный возлюбленный, кто желает вас, а не того, что вам принадлежит, тот истинный возлюбленный, кто говорил, умирая за вас: «Нет большего свидетельства любви, чем умереть за тех, кого любишь». Это Он истинно любит вас, а не я. Моя же любовь, опутавшая нас обоих сетями греха, была лишь вожделением: она не заслуживает имени любви. Я утолял на вас свою презренную страсть, вот что я любил! Плачьте о вашем Искупителе, а не о вашем развратителе, о Том, кто вас спас, а не о том, кто погубил!»

От обжигающего дыхания этого отрывка мне становилось не по себе, но он не убеждал меня. О Пьер, мне все более и более очевидно, при воспоминании о стадиях нашей борьбы, что я ожесточенно цеплялась за свою обиду больше из самолюбия, чем из чистой любви!

Ты далее умолял меня принять удар, который нас разлучил, и преклониться перед рукой, которая нам его нанесла: «Отец употребляет клинок, чтобы отсечь зло, он уязвляет тело и исцеляет душу. Один пострадал от раны, и двое были спасены от гибели».

Затем, ссылаясь на мои признания, учитывая мучения, которые я тебе описала, ты призывал посмотреть на них другими глазами. Это были не лишения, превращающие мою монашескую жизнь в вечное лицемерие, но спасительные испытания: «Лишь тому, кто сражается неустанно, принадлежит венец, и увенчан будет лишь тот, кто сражался до конца».

После этого оправдания моих мучений, после надежды, которой ты освещал мою дорогу, ты просил меня пострадать во имя нас, за нас обоих: «Что до меня, мне не надлежит ожидать венца, ибо мне не придется продолжать битву. Я не жалуюсь, однако, на уменьшение своих заслуг, тогда как ваши растут, ибо мы едины во Иисусе Христе; по закону брака мы плоть едина. Все, что принадлежит вам, я принимаю как свое. Иисус Христос принадлежит вам, ибо вы стали Его супругой… Итак, в вашу опору во Христе я и полагаю свою надежду, дабы получить через ваши молитвы то, чего не могу получить через свои».

Какой более высокий союз, какую более возвышенную цель мог ты мне предложить, Пьер?

Ты присоединил к своему письму прекрасную молитву, чтобы я возносила ее ради тебя к Господу, и с тех пор я читала ее утром и вечером вместе с «Отче наш». Смогу ли я наконец произнести ее сегодня в искренности своей души, без оговорок, когда уходят мое противостояние, моя гордыня и мое упрямство?