Книга Шаг за край - Тина Сескис

Лежу в постели у себя дома на Шепердз — Буш, одежды на мне нет, но все равно от волос (или изо рта?) несет какой–то гадостью. Ангел сидит в кресле в другом конце комнаты, смотрит телевизор, стоит мне пошевелиться, как она встает и подходит ко мне. Мне стыдно, хотя я и не очень–то понимаю, отчего. Помню, как Саймон с… кем? официантом? прохожим–туристом?.. помогли мне подняться на ноги и я, шатаясь, добралась вдоль берега реки до места, где можно было поймать такси. Я не теряла сознание (я и в прошлом году его не теряла), зато впала в то же самое истерическое состояние, и Саймон, как теперь понимаю, должно быть, вызвал врача, чтоб тот прописал мне что–нибудь: спертый лекарственный запах явно дает о себе знать. Уже, должно быть, несколько часов прошло, внезапно приходит тревожная мысль о Тигре, о вручении наград, и я сразу возвращаюсь в настоящее, не застреваю в своем повторяющемся кошмаре.

— Я должна встать, — говорю. — Сегодня вечером мне надо быть в Дорчестере.

— Не глупи, детка, — говорит Ангел, — сегодня вечером ты никуда не идешь.

«Целый год»

Мне необходимо подняться сейчас, сладить с остатком моей жизни — время терять нельзя. Меня словно перенесло через безысходность… во что? Приемлемость? Моя прежняя жизнь, та, счастливая, уже отдалилась больше чем на год, теперь мне не подумать: «в это время в прошлом году я была…» — и от этого на душе легче. Пробую выбраться из постели, но чувствую, что еще слишком слаба, и откидываюсь обратно на подушки. Ангел натягивает на меня одеяло.

— Ну–ка, детка, лежать. Я приготовлю тебе чашечку отличного чая. — Ангел стискивает мою руку и выходит из комнаты, тихонько закрыв дверь, и пока она идет, я полна признательности ей за то, что она ухаживает за мной, как мама когда–то, и сознаю, до чего же мне повезло, что она рядом.

Интересно, мелькает мысль, откуда Саймон узнал мой адрес, на работе я о нем не распространялась, у них все еще мой старый значится, на Финсбери — Парк. Должно быть, он в мой телефон заглянул и позвонил кому–то. В памяти моего телефона только служащие агентства и клиенты, еще несколько, скажем так, приятелей из старого дома, вроде Бев и Джерома. И еще Ангел. Ему, должно быть, странным показалось: друзей почти нет, ни мамы, ни папы. Я достаточно рассказывала про Ангел и теперь понимаю, что он, судя по всему, уже побывал в этой квартире раньше, они уже успели познакомиться, и я ощущаю уколы глупой ревности.

Ангел возвращается с розовой кружкой, на которой изображен мужчина, остающийся голым, если питье горячее. По–моему, она старается приободрить меня, и я в ответ улыбаюсь.

— А ты никогда не говорила мне, что Саймон такой красавчик, — укоряет Ангел.

— Ого, — говорю я. — Ты так считаешь? — И опять про себя думаю: «Держи–ка руки прочь от него», — тут же удивляясь, что это со мной.

— Он и впрямь о тебе беспокоился, детка, — продолжает Ангел. — Он что, малость втюрился в тебя?

— Нет, — отвечаю, чересчур поспешно.

— Так что случилось–то? — спрашивает она. — Тебя сюда привезли накачанной под завязку и всю бог знает в чем. Я так полагала, что мы собирались на этой неделе к здоровью вернуться. — Ангел нервно посмеивается, и я верю, что она до боли переживает за меня, что придает мне решимости показать ей: со мной все в порядке, что худшее у меня позади, что я не хочу ее расстраивать. Звонит мой телефон на тумбочке у кровати. Ангел поспевает к нему раньше меня.

— Саймон звонит, — говорит она. — Мне ответить?

— Да, — говорю, имея в виду «нет», и впервые осознаю, насколько опасно иметь в подругах такую красотку, как Ангел.

— Здрасьте, Саймон… Нет, это Ангел… О, у меня все отлично, спасибо (смешок)… Она только что в себя пришла, с ней все в порядке, по–моему… Да… Нет (смешок), я уже убедила ее, что это безумие… О! Ладно, это мило с вашей стороны, я спрошу ее… Хотите переговорить с ней?.. А-а, лады, тогда, может, еще увидимся, пока.

— Что это все значит? — говорю. До этого единственный раз, когда я вспылила с Ангел, случился в день, когда мы отправились по магазинам и я убедилась, что у нее склонность к клептомании, но тогда я успокоилась довольно быстро.

— Саймон говорит, что если ты почувствуешь себя лучше, то всегда можешь зайти и выпить после ужина. Очевидно, у кого–то еще — по–моему, он Люка назвал — сейчас не получается, так что он сказал, что если я захочу прийти с тобой, то будет здорово. — Слова ее лишены хоть какого–то коварства, в них нет никакого умысла, и мне становится стыдно за свою ревность. Во всем мире у меня всего два друга, и мне не по нраву, чтобы они нашли один другого, ну не ребячество ли это? Может, это от лекарств, какие дал мне врач, я и в самом деле чувствую себя неважно.

— Не знаю, — капризно бормочу я. Перекидываю ноги, вставая с кровати, и на этот раз Ангел не пытается остановить меня, похоже, теперь она совсем не против, чтобы я прогулялась.

— Прими–ка ты душ, — говорит она. — А потом посмотрим, насколько тебе лучше станет.

Пошатываясь и ворча, я направляюсь в ванную.

33

Эмили стояла, глядя в детскую кроватку на своего спящего младенца, словно завороженная. Она только что раздвинула шторки, и маленькая комната наполнилась ярким солнечным светом позднего лета: малышу было пора вставать, им предстояло ехать в гости к родным мужа в Бакстон. Она опустила боковину кроватки, протянула руки, чтобы поднять его, и тут же на мобильнике малыша вздрогнули Винни — Пух и все его друзья, словно и они тоже просыпались. Эмили повременила брать сына на руки, снова рассматривала его, будто чудо какое (а для нее он чудом и был): идеально закругленная головка с нежным пушком волос мягко лежала на боку, щечка такая пухленькая, что служила подушкой его плечику, ручки раскинуты, словно бы в покорности, локотки точно повернуты так, что маленькие кулачки улеглись на одной линии с носом, животик ходил вверх–вниз под белой младенческой кожей, и когда он вздымался, дыхание нежно пиликало (она никогда не знала, что маленькие храпят), толстенькие ножки, увеличенные в коленях, широко раскинуты, пятки на ножках в крохотных белых носочках, которые все равно еще велики для него, сходятся вместе, едва не соприкасаясь. Кроватка беленькая, простыня и одеяло белые, малыш выглядел таким чистым и невинным, что ей хотелось остановить это мгновение и любоваться им вечно.

Эмили поражало, насколько материнство преобразило ее, приучило смотреть на все по–иному, как–то проще. А ведь она, если честно, даже беременеть не хотела, и хотя Бен уже долгое время был настойчив в желании, чтобы у них появился ребенок, она его осаждала: ей не хотелось огорчать Кэролайн, что, как она понимала теперь, было попросту смешно. В материнстве она обожала все: запахи, тепло, безоговорочную природу того, как отдавала она себя сыну, даже когда он сводил ее с ума своим криком, даже когда она к концу дня уставала как собака. Она обожала то, что ребенок своим присутствием еще больше сближал их с Беном, если такое вообще возможно, и даже на Кэролайн он воздействовал чудесным образом. Эмили, по ее мнению, не заслуживала такого счастья.