Книга Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами - Виктор Пелевин

И потом, разве это верно, что мужчина господствует над женщиной? Да, женщина искусно притворяется мужской игрушкой – но на деле мужчина всю жизнь состоит при ней цепным псом. И в этом странная и прекрасная гармония между нами…

Тогда, словно прочтя эту мою мысль, вы, Елизавета Петровна, нежно и тихо спросили – в каждой из переживаемых мною сцен одновременно – точно ли меня устраивает такое положение дел?

И я, признаюсь, ответил, что вполне.

Тотчас все переменилось. Картины восточного наслаждения куда-то исчезли, и осталась лишь одна комната с ложем – но теперь я был к нему привязан за руки и за ноги, а рядом появились вы, с гневно искаженным лицом (о, как вы были прекрасны в этот миг!) и кнутом в руке.

Вы демонически захохотали, и в глазах ваших сверкнула ненависть. А затем вы обрушили на меня свой карающий бич.

И тут произошло нечто немыслимое.

Да, мне было больно, и очень – но куда сильнее боли оказалось нахлынувшее на меня упоение от того, что эту боль причиняете мне вы сами лично, а значит, в сердце вашем несомненно горит устремленный в моем направлении жаркий пламень, а уж гнев это или страсть… Велика ли между ними разница? Они пылают одинаково ярко и переходят друг в друга.

Признаюсь, что здесь примешалось и несколько ощущений совсем иной природы, о которых приличия велят мне промолчать – скажу только, что вместо крика боли я издал вой восторга. Я и не знал прежде, что настоящее наслаждение начинается за пределами всего мною изведанного.

Этот мой счастливый возглас оказался для вас неожиданностью – потому что в ваши планы явно не входило продолжение валтасарова пира.

И тогда словно бы маска слетела с вас, Елизавета Петровна, и я понял, что на самом деле это не вы…

Надо мной нависала одна из этих зеленых чертовок, самая большая и темная из всех, что я видел. Гульфик ее был отчетливого фиолетового цвета, значительно больше, чем у других – и ярко светился в полутьме; именно он излучал нахлынувший на меня морок, заставивший принять ее… то есть его – за вас.

Я делаю эту оговорку, потому что в тот же момент в мою голову раскаленным гвоздем вонзилось понимание, что передо мной стоит самая главная демоница из всех, и на земном языке ее следует именовать «Маршал А», называя в мужском роде даже мысленно.

А потом маршал А принялся яростно хлестать меня, хоть никакого кнута в его руке я уже не видел: удары каким-то образом исходили прямо из фиолетового, так сказать, протеза, который от них разгорался все ярче и ярче.

Моя издевательская корона слетела с головы и покатилась в угол. Удары, невероятно болезненные и сильные, заставили меня сжаться в комок – а потом я почувствовал, как само мое мужское достоинство начинает съеживаться и изменяется в женскую причинную часть. И с каждым ударом я все уменьшался и уменьшался, пока маршал А не превратил меня в лишенную пола пылинку – и не выкинул из сна последним щелчком своего невидимого бича.

Хочу заметить, Елизавта Петровна, что именно с той минуты, говоря об этих кошмарных созданиях, я преимущественно употребляю мужской род. Видимо, когда гимназические учителя утверждают, что розги способствуют запоминанию, это правда.

* * *

В подвале все было по-прежнему.

Увидев, что я пришел в себя, Капустин криво улыбнулся.

– Главное, не смейтесь, – сказал он тихо. – Говорить можно что угодно, но вот смеха они не переносят. У них с подобных сокращений гортани когда-то начинался ритуал оплодотворения, и они принимают смех за мужскую половую агрессию. Называть их можете как хотите, только при этом не хихикайте…

Я кивнул. Тогда он спросил меня, уже громко, словно специально стараясь привлечь к нашему разговору внимание:

– Теперь поняли, да?

Я опять кивнул.

– Вот отсюда и растет весь феминизм, – сказал он.

– А что это такое – феминизм? – спросил я.

– Я объясню, – ответил Капустин. – Вы «Капитал» Маркса читали?

Признаться, что я не читал Маркса, показалось мне ужасным моветоном, поэтому я уклончиво качнул головой, так что понять меня можно было в любом смысле.

– Тогда можно по аналогии с проституцией, – продолжал Капустин, еще сильнее возвышая голос, чтобы его точно услышали все в подвале. – Проституция – это когда из пизды извлекают прибыль. А феминизм – это когда из пизды хотят извлечь сверхприбыль.

– Не позорьтесь, генерал, – хмуро сказал Димкин. – У Маркса про сверхприбыль нет. Про это у Ленина. У Маркса про прибавочную стоимость.

– Во-во-во! – с энтузиазмом подхватил Капустин. – Прибавочная стоимость за ту же мохнатку. Я про это именно и говорю.

– Мохнатка – это язык ненависти, – без энтузиазма отозвался профессор Берч.

– Нет, – ответил Капустин так же громко, – вы нас своими гаитянскими методами не зомбируйте. Мохнатка – это именно мохнатка, а никакой не язык…

Мне казалось, что Капустин своим нелепым поведением сознательно провоцирует чертей и старается отвлечь их от манипуляций с ящиком Карманникова. Но те больше не обращали на него внимания – они внимательно изучали стальную коробку, прокручивая ее многочисленные циферблаты.

Сам Карманников выглядел теперь гораздо хуже. Лицо его приобрело восковую бледность, и мне не хотелось даже думать о том, что делает внутри его черепа подрагивающий желтый канат, соединяющий его с одним из чертей.

– Видели, как они наших партнеров воспитали? – уже не говорил, а орал мне Капустин (видимо, я был ему нужен в качестве того главного слушателя, к которому опытный ритор обращает свою речь перед толпой). – Чтобы не сказать отпидарасили? Они ведь перед этими сучками по стойке смирно ходят. Даже не перед сучками, а перед одной сучкой…

Некоторые из чертей поглядывали на Капустина, но никак пока не реагировали.

– Вы что их, специально разозлить хотите? – тихонько спросил я. – Будет больно.

Но Капустин, похоже, потерял всякую осторожность.

– Да-да, адмирал Крофт, мы и это знаем… Все эти зеленые стервы – на самом деле одна и та же древняя баба по имени А, которая поглотила всех других баб… После того, как они вместе уконтрапупили своих мужиков… Их всех теперь зовут А. Представляете, Маркиан Степанович? Она с тех пор сама себя модифицирует, лесбирует и копипастит. Вот к чему они нас готовят, эти стервы. Возьмут какую-нибудь бруклинскую коблу с корнями в Жмеринке и сделают из нее новое прогрессивное человечество, а остальных в расход…

– А что это за омерзительные спермозавры? – спросил я, не выдрежав. – Их… э-э-э, бывшие мужья?

– Нет, они так называют бородачей. Потому что у бородачей другой способ размножения. У них только один пол, физическое устройство близко к мужскому, и они совместно выпускают свои половые клетки в специальный бассейн, где происходит зачатие. Бывает до тридцати двух родителей одновременно. Отсюда, кстати, и ненависть между расами… Это у них гендерное, ха-х…