Книга Кодекс - Лев Гроссман

— Знаете, мне это нравится. Точно подмечено.

— Это еще не все. — Маргарет откинула со лба волосы и открыла книгу в другом месте. — Возьмем такой оборот: «the kyng Priamus sone of Troye». Автор подразумевает «сын царя Приама Троянского», «сын царя Приама из Трои», но он так не говорит. Он говорит «царя Приама сын из Трои». Замечаете разницу? Типичная среднеанглийская грамматика: притяжательный объект ставится перед определителем места. Это мог знать разве что ученый-лингвист, а Форсайт, кем бы он ни являлся, ученым не был. Он ни за что не построил бы такую фразу самостоятельно.

— Вы защищаете мое мнение, — улыбнулся Эдвард.

— Я знаю. — Маргарет скрестила руки и села более свободно, упершись коленом в отделение для перчаток.

— А вдруг мы правы? Взяли и написали бы про это статью — так ведь у вас полагается?

— Ха, — коротко рассмеялась она. — Меня так заклюют, что придется искать другую профессию.

— Если книга там, сегодня все прояснится.

— Да… если она там.

Они ехали теперь по узкой двухполосной дороге, бегущей вдоль Гудзона в страну Вашингтона Ирвинга. В густом сосняке на крутых склонах долины таились городки с названиями «Тэрритаун» и «Сонная Лощина». Старые, богатые колониальные дома перемежались сборными домиками в псевдопастельных тонах, где в садах стояли шары с глазами, а на лужайках — старые «шевроле-камаро» под синим брезентом.

— Вы сказали, что в нашей коллекции не хватает одной полки, — напомнил, кашлянув, Эдвард.

Маргарет ответила не сразу. Недолгий приступ разговорчивости сменился обычной для нее меланхолией. Она рассеянно играла ниткой искусственного жемчуга, единственным украшением, которое было на ней.

— Да. Той, что названа в честь сэра Урре.

— Урре? Ничего себе имечко!

— Венгерское. Так звали одного второстепенного рыцаря. Он и за Круглый-то Стол сел только на поздних порах, что делает его включение в классификацию несколько странным.

— Я и не знал, что у венгров были рыцари. Если он не входил в общество Круглого Стола, кто же он тогда был? Вольный художник? Игрок низшей лиги?

— Мэлори пишет о нем. Очень странный человек был сэр Томас Мэлори. Писал он большей частью в тюрьме, куда попал за грабеж и насилие, но при этом был одним из крупнейших стилистов-прозаиков в мировой литературе. Это он собрал французские легенды о Граале в великий английский роман «Смерть Артура».

Сэр Урре только раз пережил миг рыцарской славы, да и то не очень-то славный. Он был проклят; он получил на поединке семь ран, а мать его противника наложила заклятие: раны не заживут, пока к ним не притронется лучший рыцарь на свете.

— И это был…

— Вот в том-то и заключался вопрос. Сэр Урре приехал ко двору короля Артура, и там начался спор на предмет того, кто должен его исцелить. Урре теоретически это было только на пользу, но на деле рыцари, конечно, просто воспользовались предлогом, чтобы выяснить наконец, кто из них лучший. Сэра Урре поселили в шатре с пчелами на полотнищах — ибо гербом ему служила золотая пчела, — чтобы все рыцари поочередно могли попытать удачи в его исцелении. Все думали, что победит Ланселот, местный герой, но сам Ланселот знал, что не может победить, потому что он грешник — он спал с женщиной по имени Илейн и с Гвиневерой, женой Артура, да к тому же грешил гордыней.

Итак, все рыцари выстроились в очередь, и все потерпели неудачу, а затем настал черед Ланселота. Он знал, что и у него ничего не выйдет, а его греховность станет общим достоянием, но выбора у него не было — хочешь не хочешь, а попробовать надо.

В машине сделалось жарко. Эдвард поднял окна и стал шарить по доске, ища, где включается кондиционер. Маргарет протянула руку и включила его.

— И тут произошло неожиданное. Когда сэр Ланселот возложил руки на сэра Урре, раны зажили. Бог простил Ланселота и позволил ему совершить чудо. Никто другой этому не удивился, но Ланселот-то знал, что Бог пощадил его вместо того, чтобы унизить. Никогда ему не стать лучшим на свете рыцарем — это Бог позволил ему на минуту притвориться им. Ланселот не вынес этого и заплакал. «И сэр Ланселот разрыдался, — пишет Мэлори, — словно побитый ребенок».

Эдвард объехал лежащую на дороге сухую ветку.

— Ну, сэр Урре, положим, от этого только выиграл. Как вы думаете, почему книжной полке присвоили его имя?

— Кто знает? — Маргарет слегка улыбнулась, словно утаив что-то про себя. — Это хорошая история. Не все обязательно должно что-то значить.

Эдвард не помнил уже, когда в последний раз выбирался за город. Пряные запахи травы, полей, смолы и сена омывали его, как теплая ванна. Глаза заслезились, и он от души чихнул. В естественном солнечном свете, не загороженном небоскребами и проводами, все смотрелось чище, ярче, фактурнее и кинематографичнее. На том берегу Гудзона отливали густо-красным морщинистые утесы. На ясном небе виднелось лишь одно декоративное перистое облачко. «Контур» несся мимо кукурузных сушилок, сельских церквей, универмагов, мимо площадки с заржавевшими плугами.

Эдвард посмотрел на спящую Маргарет. Ее бледный профиль выделялся на зеленом размытом фоне пейзажа — длинный загнутый нос, опущенный уголок губ, изящная шея с единственной коричневой родинкой. Даже в жару она не отказалась от своей обычной униформы — майки с жакетом. Эдвардом овладело теплое чувство. Он будет оберегать ее, пока она спит.

С дороги 87 он свернул на 116-ю и пересек реку по железному мосту, выгнутому дугой над голубыми водами. Когда он остановился на красный свет, Маргарет почувствовала перемену и открыла глаза. Она подняла очки на лоб и потерла лицо руками.

— Извините, — проговорила она сквозь пальцы, — заснула нечаянно.

— Ничего. Ночью это вам пригодится.

— Да.

Она достала из сумки другую книгу и с невероятной скоростью зашуршала страницами.

— Вы правда думаете, что она может быть там? — Эдвард выступал в амплуа младшего братца, нипочем не желающего заткнуться. — Как вы оцениваете наши шансы?

— Трудно сказать. — Она раздраженно перевернула очередную страницу. — Достаточно скоро мы это выясним.

— Ну да, но…

— Вы действительно хотите знать? Нет, я не думаю, что она там. И знаете почему? — Маргарет заложила книгу пальцем — ей, видимо, требовалось выговориться. — Слишком уж она модерновая. В средние века люди относились к книгам не так, как мы. Мы читаем для удовольствия, для того, чтобы уйти от окружающего нас мира, а для них книга была делом серьезным. Во времена Гервасия книги читали в духовных, просветительных, морализирующих целях. Книги были сосудами Истины. Художественную вещицу вроде «Странствия», написанную исключительно для чтения наедине, для собственной утехи, сочли бы безнравственной, если не прямым орудием сатаны.

Во Франции тогда только что появилось зловредное новшество — рыцарский роман. Эскапизм чистой воды: рыцари в доспехах, странствия, приключения и прочее в этом роде. Все это было хорошо для французов, но в Англии пока не привилось. Для англичан мысль о беллетристике, об использовании книги для перехода в другой мир, была совершенно новой. Это казалось чем-то диким, запретным, разновидностью наркотических грез. Подтверждение вы найдете у Чосера. В «Книге о королеве»[46]есть место, где автор, лежа в постели, читает историю греческой царицы, потерявшей своего мужа. Повествование так захватывает его, что он путает вымысел с реальностью: