Книга Феликс Дзержинский. Вся правда о первом чекисте - Сергей Кредов

Вот картины красного террора в исполнении видного военного теоретика генерала Николая Головина.

«Освобожденные от всяких моральных норм, ближайшие исполнители теорий Ленина изощрялись в изыскании способов получить признания своих жертв всевозможными пытками. Палачи же устроили из казни своеобразный спорт опьяненных вином и кокаином людей, кончавших нередко свою карьеру в доме сумасшедших.

У каждого из этих исполнителей были свои излюбленные пытки. В Харькове скальпировали череп и снимали с кистей рук „перчатки“. В Воронеже сажали пытаемых в бочки, утыканные гвоздями, и катали; выжигали на лбу пятиконечную звезду; священникам же надевали венок из колючей проволоки. В Царицыне и Камышине пилили кости пилой, в Полтаве и Кременчуге сажали на кол. В Полтаве, например, было посажено на кол 18 монахов и затем на колу сожжены. В Екатеринославе распинали и побивали камнями. В Одессе офицеров сжигали в топках кораблей. В Киеве клали в гроб с разлагающимся трупом, хоронили заживо и потом, через полчаса, откапывали…»

Сам Николай Николаевич Головин таких картин не видел, поскольку практического участия в Гражданской не принимал. Не видел их и автор первого исследования о красном терроре Мельгунов. Среди своих источников, помимо газетных публикаций, историк указывает материалы «деникинских следователей» – комиссии Добровольческой армии, созданной для расследования преступлений большевиков.

«Деникинские следователи» – хорошо звучит. Представляются основательные, скрупулезные порфирии петровичи, воспитанные в традициях дореволюционной юстиции. В действительности «деникинские следователи» входили в состав ОСВАГа – особого отдела агитации и пропаганды Вооруженных сил Юга России. Их задача зачастую сводилась к тому, чтобы подготовить город к вхождению боевых частей. Требовалось показать белым воинам тела расстрелянных и замученных. А чьи это жертвы? Нередко в городе до того хозяйничали и красные, и махновцы, и националисты, и германцы, и сами белые. Времени разобраться просто нет. Не всегда есть и желание – это пропаганда. Об одном таком случае рассказывает писатель Короленко в дневниковой записи от 8 августа 1919 года. Но прежде чем предоставить ему слово – важное замечание.

Свидетельства Владимира Галактионовича о революции отличаются не только подлинной человечностью, но и высокой точностью. Короленко вполне доверял только тому, что видел собственными глазами или мог проверить иначе. В этом ценность для истории его дневниковых записей. Вот и на сей раз, получив известие, что обнаружены жертвы большевистского террора, он отправился на место происшествия. На беду пропагандистов, Владимир Галактионович сумел убиенных опознать. Читаем:

«Вчера разрыли три могилы. Впечатление ужасное: на земле разложили 16 трупов. Тут участники шайки Черного ворона, совершившие несколько вопиющих убийств, в том числе убийство семьи Столяревского. Убитая женщина – по-видимому, Петраш из той же шайки, участница вооруженных нападений. Козубов – в прошлом известный погромщик, изувер, но уже старый и безвредный к тому времени. Стадник – о нем ничего не знаю. На шеях петли из ремней или проволоки – очевидно, отказывались идти, и их тащили волоком. Молва сделала из этого еще больший ужас: говорили, что куски проволоки были продеты из одного уха в другое, что совершенная нелепость».

Из казненных все, за исключением одного (чья вина неизвестна), оказались бандитами. Писатель справедливо замечает: судить преступников надо гласным судом, тогда и не будет почвы для слухов. Тут большевикам возразить нечего.

Короленко находит мужество сказать там же, на месте, представителям белых: если вырыть трупы людей, расстрелянных деникинцами, впечатление будет столь же ужасным.

Июнь 1918-го, из Симферополя в Киев идет поезд. В душном вагоне разговоры почти исключительно о Махно. Пассажиры говорят шепотом, вздыхают, пугливо выглядывают в окна. Только крайняя нужда может заставить людей пуститься в такой путь в такое время. На сей раз как будто обошлось. Сгущаются сумерки, пора устраиваться на ночлег – слышится движение чемоданов, узлов, корзин. И тут за окном раздаются сухие винтовочные выстрелы. Со скрежетом, толчками, поезд начинает тормозить… Махно…

Грубая команда:

– Выходи в поле с вещами, кто не выйдет, расстреляем!

В ночи под моросящим дождем возле вагонов группами стоят люди, положив багаж на землю. Скачут конные, стреляют в воздух. Вот тебе и приехали в Киев…

Махновцы складывают багаж в подводы. Главный в бараньей шапке произносит короткую речь:

– Расстреливать будем только офицеров, полицейских и, может быть, спекулянтов.

Пассажиры уверяют, что таких среди них нет. «Там видно будет, а пока предъявите документы», – «баранья шапка» спокоен, привык к таким сценам.

Проверяются не столько документы, сколько содержимое карманов. Кошельки, часы, портсигары, серьги и кольца революционные повстанцы (так себя называют последователи батьки) складывают в мешки, которые тоже затем погружают на подводы. Пассажиров ведут лесом, полями, по грязи в «штаб Махно». Грузовой транспорт отправляется в другом направлении.

Только в полдень добираются ограбленные люди до села. Оно напоминает Запорожскую Сечь, только современные «запорожцы» увешаны пулеметными лентами, ручными гранатами, винтовками, револьверами. Прибывших встречают гоготом. Из «штаба» выходит рослый матрос в кавалерийских сапогах со шпорами:

– Что это за сволочь приплелась?

Услышав от пассажиров об их переживаниях, матрос загадочно роняет:

– Бывает и хуже.

Один из подвергшихся таким испытаниям, Герасименко, оставивший описание этого происшествия, назвался артистом. Заставили «прытставить». Грянул: «Из-за острова на стрежень». И другие таланты нашлись: кто спел романс, кто рассказал комические истории. Махновцы довольны – отвели артистов в хату, покормили и даже стали успокаивать. Вечером в селе началась гульба.

Любознательный Герасименко разговорился с хозяином хаты, пожилым крестьянином. Тот полушепотом излил наболевшее:

– Ох, чоловиче! И куды воны стилько пьють о цей самогон? И в день, и в ночи покоя нема.

И дальше – о том, что до революционных повстанцев было еще хуже:

– Все ж таки воны за нас стоять. Тут що робылось, пока воны не пришлы. И пану дай, и нимцу дай, а там пристава, старосты, и де их тилько набралось? А сколько перевишалы, да перепоролы – перед каждым знымай штаны. Писля ни систы, ни лягты. Теперь мы хоть трохи отдохнулы. А цей Махно помыщыкив, да панив, да мылыции и австрийцев набив стилько що за четыры дни насылу закопалы.

Ночью на подступах к селу разгорелся бой. Разом смолкла музыка, махновцы забегали по дворам, стали запрягать лошадей. Вскоре крики стихли, все явственнее стали слышны взрывы артиллерийских снарядов. Утром в селе появились разъезды немецкой кавалерии. Пленников немцы отправили на железнодорожную станцию. Без денег, багажа, но они все-таки добрались до Киева.

В ту ночь, как узнал рассказчик, Махно в соседнем селе играл в карты с пленными австрийскими офицерами, а утром велел их расстрелять.