Книга Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

Противоречивый поток сознания поручика был нарушен внезапным появлением урядника Лохова, гаркнувшего с порога:

— Так что, вашбродь, считаю-с долгом доложить! Пошли наши станишники на речку эту, как ее, шут знает как зовется, пошли вот, значить, скупаться — купальня там, на речке-то, ну и нырнул первым сотник наш, обидел што вас вчерась… Ну и нырнул, значить, разбежамшись, а тут как рванет, из воды хвонтан выше собору, што у нас в станице, круги по воде долго шли, и ухи нам позакладывало. Таков взрыв — ужасть! Так что, бають, мина туда приплыла навроде али другой какой снаряд. А откудова там ей взяться — на што япошкам речку ту минировать? Я вот што смекаю, вашбродь, Господь-то — Он все видит! Трупа-то, тела мертвого то ись, не нашли! Всю воду баграми исколобродили — ни хрена, извиняюсь. Был герой, да весь вышел!

Асанову опять стало нехорошо, но теперь он знал — и это пройдет, и рана вскоре затянется. Владимир Аскольдович приподнялся на койке, слабой еще рукой похлопал урядника по плечу, облегченно вздохнул:

— Молись, братец, за убиенного раба Божия Петра!

— Так точно, вашбродь! — козырнул казак и, развернувшись по уставу, мигом выскочил из палатки.

Лохов решил, что поручик повредился в уме — сотника звали Егором.

Закончив чтение, старик, со значением оглядев слушателей, назидательно произнес:

— Sic! А ведь уже совсем поздно, дети мои, — двенадцатый час.

Он удовлетворенно наблюдал за впечатлением, которое произвела новелла на Думанского и Молли. Однако все возможные оценки своего творения решительно пресек:

— Что уж теперь-то рассуждать об этом… Еже писах — писах.[59]

Думанский спохватился:

— Конечно, конечно! Я заслушался и чуть не забыл о вашем отъезде. Не волнуйтесь, подвезу вас, как и обещал. Пойду распоряжусь, чтобы шофер был готов.

На улице правовед опустил в ближайший почтовый ящик письмо жандармскому ротмистру и поспешил вернуться назад.

Вместе с Молли они помогли инвалиду дойти до кабинета, тот не позволил им дотронуться до саквояжа, уже собранного в дорогу, сам бережно уложил в него рукопись.

— Ну теперь и я готов. Совершенно готов!

Думанский и Молли недоуменно переглянулись: произнесено это было с таким облегчением, будто старик все время своего пребывания в доме племянницы только и ждал момента отъезда. Дальше инвалид вел себя тоже по меньшей мере странно: поцеловав Машеньку в лоб, как полагается, благословил ее на прощание, но тут же заговорил о «скором свидании», которое их ожидает.

— Храни вас Бог, дядюшка! — сказала Молли, глядя при этом почему-то на Викентия Алексеевича.

II

Поддерживаемый с одной стороны Думанским, правой рукой опираясь на трость — его подарок, инвалид спустился вниз. Увидев новенькое авто у подъезда, язвительно произнес:

— Вот он — плод развращенного ума! Полюбуйтесь на него! Не чаял я на закате дней своих прокатиться на моторе. Но все же новые впечатления. А сколько же в нем лошадиных сил?

Викентий Алексеевич пожал плечами:

— Я в этом абсолютно ничего не смыслю. Достижениями «технического прогресса» пользуюсь только для удобства, но, вообще-то, не очень им доверяю: на извозчике как-то привычнее, уютнее, что ли.

Он помог старику устроиться на заднем сиденье, бережно укутал пледом его больные ноги.

— Да вы не беспокойтесь так, молодой человек, как-нибудь довезете старую развалину, — мрачно иронизировал дядюшка. — Я ведь люблю выходить заранее, как говорится, с запасом: до моего поезда еще чуть не три часа, так что времени у нас предостаточно.

Думанский отдал распоряжение шоферу: ехать как можно тише, чтобы не беспокоить инвалида быстрой ездой.

Когда отъехали, Думанский задал вопрос, весь вечер не выходивший у него из головы:

— Позвольте все же полюбопытствовать: то, что мы сегодня слышали, эта новелла, — она о вас? Мне кажется, что Асанов — это вы.

Старик сочинитель лукаво улыбнулся:

— Хотите сказать, что некоторую разницу в возрасте между мной и моим героем вы не заметили? Возможно, это был бы деликатный комплимент, будь на моем месте дама, а так… Между прочим, война-то еще идет, а я уж далеко не молод. Ха-ха-ха! Да ведь некий «подлинный», конкретный прототип героя — пустяк, батенька! Важно не быть лишним человеком в этой жизни. Есть такие лишние люди — живая бутафория бытия. Каждого из них в отдельности могло бы и не быть. Они снуют туда-сюда все больше на заднем плане, хотя частенько выбиваются и на передний, конечно не меняя при этом своей сути. Вы, милейший, возможно, и не представляете, как много их вокруг.

— Отчего же. Я над этим задумывался и во многом согласен с вами, — отвечал Думанский. — Только уж вы мне тогда втолкуйте — как определить, лишний вы, то есть я… Словом, лишний человек или нет?

Старик отвечал, продолжая с хитринкой посматривать на собеседника:

— Ничего не нужно определять — нужно взять и изменить… Дом, к примеру, поменять. Обычно мы подбираем и обустраиваем жилище по себе. Я вам больше скажу — и дом выбирает жильца по себе: почувствует не своего и прогонит. Бывают и исключения: если личность не боится себя ломать, даже желает измениться, то и дом себе выберет в соответствии с намерениями. Отшельник — шалаш, а не эрмитаж[60]с разными там удобствами-излишествами. Понимаете? Конечно, это не означает, что во дворце жить просто: представьте себя наедине с огромным пространством. Множество дверей, анфилады зал, высокие своды, множество художественных вещей, непомерно огромные зеркала — и ваши маленькие отражения в них. Голова не кружится? Посему правитель должен быть в своем роде великаном. Высоким и твердым во всех смыслах. Сильнее дома. Вы понимаете, да? И относиться к нему должен всегда как к временному пристанищу. Вот в Японии есть традиция — старший сын дарит отцу гроб на день рождения. Кстати, у нас в нашем просторечии гроб до сих пор называют «домовина». Разве не мудро? Старик должен признать своим новым домом гроб, а отцовский дом признает сына своим хозяином. Тогда человек победил, посмел и сумел себя изменить. Возьмем вашего подзащитного Гуляева, к примеру…

Думанский насторожился.

— Гуляев — кармическая личность. Ведь настоящий авантюрист. Подлинный гений авантюризма! Я читал тогда, во время процесса, вашу речь в газетах — согласен, недругов у него предостаточно. Но ему же все нипочем! А впрочем, одному Богу ведомо, как дальше сложится: гении ведь не умирают.

«Кажется, старик слишком вжился в свои „писания“. О чем это он?» — подумал Викентий Алексеевич, но решил не перечить престарелому философу: пусть себе резонерствует.