Книга Рижский редут - Далия Трускиновская

– Это что еще за меломаны? – спросил ошарашенный Артамон.

Подземная «Марсельеза» грозно гудела, как будто внизу образовалось тройное эхо. От нее мороз по коже продирал. И не у меня одного, моим родственникам тоже сделалось неуютно, как будто незримые враги окружили нас.

– Почем я знаю! Вы вот не верили, а они там, в погребах, поют, – сердито сказал я, справляясь с внезапным ознобом. – Только, сдается мне, вовсе не по-французски…

– По-немецки? По-латышски? – спросил Сурок. – И верно, ни слова не разобрать. Вот что, нужно найти этот подвал и выковырять из него сию новоявленную итальянскую оперу!

– Попытайся, – отвечал я ему. – Ты просто не знаешь, что Рига – вроде города на городе. Старые здания с кирпичными сводами понемногу ушли под землю. Вот мы стоим посреди улицы и стоим, возможно, на подвале, принадлежащем вон тому дому, это здесь дело обычное. А подвал сам по себе – палаты рыцарских времен, что тянутся на два десятка саженей, так что завершается он, возможно, уже на другой улице, и вход оттуда же. Пойдем отсюда, братцы… теперь-то вы мне верите?..

– Верим! – дядюшка похлопал меня по плечу.

– Потому что выдумать подземную «Марсельезу» невозможно. Да и голова у тебя не так устроена, чтобы чудеса придумывать, ты не сочинитель Жуковский, – добавил Сурок и я некоторое время шел молча, ломая голову, комплимент ли это или особо тонкая издевка.

«Марсельеза» становилась все тише – и настал миг, когда уже невозможно было понять, гудит ли она еще под землей, или только ее отголоски никак не перестанут звучать в головах наших. Неприятное, весьма неприятное чувство неопределенности – и мы старались его прогнать оживленной беседой. Идя к Малярной улице, мы толковали о завтрашних своих заботах. Тут между нами возник спор. Он был для меня не слишком-то комплиментарен.

Мой злобный дядюшка утверждал, что я беспомощен, как дитя, и оставлять меня без присмотра просто опасно – того гляди, мерзавка Фортуна прицепит ко мне и какое-нибудь четвертое убийство. Потому надлежит мне безвылазно сидеть в матросском наряде на Артамоновой канонерской лодке, ибо там меня полиция не достанет.

Мой не менее зловредный племянник смотрел на всю эту историю иначе. Он полагал, что я, влипнув в неприятности, должен сам, с его помощью, разгадать тайну убийства Анхен, выследить мусью Луи и докопаться до смысла его проказ. А для этого меня следует переодеть в местного обывателя, благо по-немецки я уже говорю сносно. И непременно пустить по какому-нибудь следу!

К настоящему соглашению они так и не пришли, коли их послушать, я одновременно должен был выполнять матросские обязанности на канонерской лодке и гоняться за мусью Луи. Но Артамон, разгулявшись, уже предлагал устроить разбойничью засаду прямо сейчас, схватить какого-нибудь зазевавшегося ночного пешехода и раздеть, а в вознаграждение дать ему сколько-нибудь здешних денег.

– Я придумал кое-что получше, – сказал Сурок. – Мы спозаранку заберемся в театр через тот ход, и если нас не удавят веревки и на головы нам не рухнут какие-нибудь деревянные развалины Рима или Карфагена, то мы просто купим запасные штаны и кафтан у кого-то из театральных жителей. Вряд ли они бежали от пожара с пустыми руками.

– Это хорошо, – согласился я, – и надо это сделать, пока немцы не нажаловались на сторожа Фрица театральной дирекции. Тогда ход закроют.

– Я же говорю – спозаранку!

– Ты не знаешь, во сколько встают эти голубчики! Меня иногда будит пронзительный крик «Пирк пиен!» Это значит, что по улице идет крестьянский мальчик, за спиной у него бочонок, в руках – другой, поменьше. Немецкого языка он не знает, но считать обучен. В большом бочонке у него свежее молоко, в маленьком – сливки, и хозяйки, уже одетые и причесанные, выходят к нему с кувшинами и кувшинчиками.

– Хозяйки? Не служанки? – удивился Артамон.

– Хорошая хозяйка держит лакомства под замком. А ну как служанка отхлебнет свеженьких сливок? Я к тому клоню, что мой repp Шмидт вполне может в этакую рань надеть парадный сюртук и отправиться в театральную дирекцию с кляузой. С него станется!

Мы решили, что Артамон с утра спустится к герру и фрау Шмидт, чтобы занять их беседой, пока мы с Сурком прокрадемся вниз, пройдем через двор и исчезнем в недрах театра.

У меня была одна мысль, которую следовало бы проверить.

Я вышел из дому по меньшей мере через десять минут после того, как Сурок с Артамоном выпрыгнули в окошко. И я примерно четверть часа метался по ночным улицам, пока они не выскочили из театральных дверей, отбиваясь от беженцев. Что-то у меня концы с концами не сходились. Мои отчаянные родственники старались не упустить мусью Луи, как же вышло, что он довольно скоро оторвался от них и совершенно бесшумно исчез из театра? И для какой надобности он стоял на Малярной улице, следя за дверями?

Понять, как быстро можно перемещаться по театру, есть ли там прямая дорога от черного хода к дверям, а также определить роль сторожа Фрица в ночной суматохе мы могли только утром.

Я заснул с этими мыслями и с ними же проснулся – мне грезились какие-то темные лестницы, по которым я носился, как ошпаренный, перепрыгивая через исчезающие прямо на глазах ступеньки, а мусью Луи шел по каким-то соседним ступеням неторопливо и самоуверенно. Я двигался так, что должен был бы его догнать, но лестницы разбегались в разные стороны. Наконец он повернулся ко мне и сказал: «Не трудись напрасно!», при этом у него была густая черная борода веником, как у деда-старовера, а в руке – пучок веревок.

Борода снилась неспроста.

Разбудил меня Сурок, несколько недовольный тем, что придется выходить из дому небритым. Морские офицеры всегда должны иметь чисто выбритое лицо, и мне моя щетина в последние дни тоже сильно досаждала. Но Артамон разумно заметил, что борода сейчас пойдет мне на пользу, раз уж предстоит маскарад.

Я полюбопытствовал, не сгонит ли он меня с лодки, если я буду на ней обретаться в матросском облике и при бороде.

Артамон торжественно пообещал, что всю ответственность за это безобразие берет на себя.

Итак, мой дядюшка отправился любезничать с квартирными хозяевами, а мы с Сурком выбрались во двор и пошли искать загадочную дверь, ведущую в клоб «Мюссе».

Двор, как и следует в старинном квартале, не был прямоугольным. Напротив, он имел форму причудливую. Я в нем совершенно не бывал, только иногда обозревал его сверху, и очень удивился тому, что из дома, где я живу, туда можно было попасть не через одну, а через две двери. То же касалось недвижимости герра Штейнфельда. Он занимал два здания, причем второе отводилось под мастерскую, лавку и жилище для подмастерьев. Оно перестраивалось совсем недавно, и ювелир говорил мне как-то, что между домом герра Шмидта и старой лавкой размещалась конюшня, которую он велел снести ради то ли постройки, то ли расширения мастерской.

Театральная дверь обнаружилась, как я и полагал, за сараями. Сараи эти имели жалкий вид, в них хранились не только дрова, но и давняя рухлядь, и я предполагал, что именно оттуда, а не из подвалов, осенью приходят в дом мыши. К великой нашей радости, запора на двери не оказалось, и мы вошли в темное помещение, настолько темное, что мы даже не прикрыли створку до конца, боясь свернуть себе шеи. Удивительно было, что ночью тут пробежало четверо человек – и никто ничего не поломал.