Книга Роковые годы - Борис Никитин

Скарятин обещает внести протест сегодня же утром и немедленно дать мне знать о результатах. Я подымаюсь и уже хочу уходить.

— Не могу ли я еще чем-нибудь вам помочь? — говорит мне славный старик.

Вероятно, вид у меня был очень утомленный: четыре ночи подряд я ни разу не прилег и едва держался на ногах.

Тут перед глазами встали толпы народа, от которых ломится Штаб, и я подумал о тех многих сотнях людей, которых волокут к нам с разных сторон. Все они теоретически валятся на контрразведку, которой еще нет, так как ее еще предстоит собирать после разгрома, и во всяком случае всех передают в мой отдел генерал-квартирмейстера[86].

— Да, можете! Пришлите мне чинов прокурорского надзора — все равно, военных или гражданских.

— Пришлю сейчас же! Сколько хотите?

— Двенадцать, — назвал я цифру и уехал.

Около 11 часов утра мне позвонил Скарятин и сообщил, что постановление Временного правительства об отмене ареста Троцкого и Нахамкеса является окончательным.

В то же утро ко мне приехали от Скарятина прокуроры и товарищи прокуроров — шесть гражданских и шесть военных. Я прикомандировал их в приказ к своему отделу, придал каждому из них одного младшего юриста из контрразведки, одного офицера или чиновника штаба и писаря. Они кооптировали себе помощников. Таким образом, составились 12 комиссий, которые рассматривали дело каждого без исключения приведенного из города, и если он оказывался большевиком или был причастен к восстанию, то сдавали его в тюрьму. Дознания, проводимые прокурорами, давали мне гарантию в безупречной закономерности, а также в том, что ничего не будет упущено. Эти 12 комиссий не следует смешивать с той комиссией под председательством прокурора Палаты, которую назначило Временное правительство. Этой последней мы передавали свои законченные дознания.

Весть о несостоявшемся аресте Троцкого быстро докатилась до Таврического дворца. Не прошло и нескольких часов, как ко мне приехали несколько членов Воинской секции Совета[87].

— Как? Вы хотели арестовать Троцкого? — обратились они ко мне с вопросом, в котором не было слышно упрека, но чувствовалось какое-то сострадание с оттенком, будто я не в своем уме.

— Да! Троцкого и до сих пор требую!

— Троцкого?

— Вы, очевидно, уже забыли, что было три дня тому назад, ну а я хорошо помню ваши бледные лица и трясущиеся подбородки, когда мы вместе отсиживались 4 июля.

— Да, но ведь это — Троцкий! Поймите — Троцкий! — старались они мне объяснить свое перед ним преклонение и для наглядности поднимали руки к небу[88].

В эти дни волнений как-то сам собой Штаб стал центром: все в нем сосредоточилось; а потому к нам часто заезжал прокурор Судебной палаты Каринский.

— Вот видите, Борис Владимирович, — сказал он мне, — как вы ни оберегали вашу контрразведку, а волею судеб она станет теперь охранным отделением, потому что других органов у нас нет.

— Ошибаетесь, — сказал я Каринскому, — я сдержал свое слово перед теми юристами, которые согласились мне помочь. Политические преследования против большевиков я веду не по контрразведке, а по отделу генерал-квартирмейстера теми двенадцатью чинами прокурорского надзора, которые к нему сегодня прикомандированы.

Как бы для наблюдения за деятельностью этих двенадцати, ко мне по меньшей мере два раза в день стал приходить министр труда Скобелев. Но он ни разу не посмотрел ни одного досье, а только обходил столы, которые пришлось расставить по комнатам, а один из них, за недостатком места, даже попал в светлый, но подвальный этаж. Вот только около этого, двенадцатого, Скобелев первый раз поморщился и сказал: «Как будто застенок!» Сначала я не мог понять этих визитов, но цель их не замедлила обнаружиться. Скобелев мне сказал:

— Я хотел вас просить — закройте «Маленькую газету».

Напомню, что эту газету издавал А. Суворин. Он тонко и остроумно твердил о бездеятельности Временного правительства. Кто этого тогда не видел? Суворин облекал свою критику в форму юмористических рассказов. В них особенно доставалось богатому бакинскому молоканину-социалисту Скобелеву. Мы, близко наблюдавшие безнадежную анемию Верховной Власти, готовы были обеими руками подписываться под статьями Суворина, а иногда хохотали до слез над его меткими анекдотами. Сверх того, некоторые сотрудники этой газеты вызывали во мне самые горячие симпатии, так как совершенно безвозмездно помогали контрразведке.

— Позвольте, — сказал я Скобелеву, — я совершенно не вижу повода закрывать эту газету. Критика необходима, а в статьях Суворина можно усмотреть много полезного.

— Какая там критика! Просто погромная газета. Я прошу вас ее закрыть.

— Да как же я могу закрывать газеты? А свобода слова? Наконец, почему вы обращаетесь ко мне? Я вовсе не городничий!

— Полноте! В массе всяких распоряжений вы сейчас можете всё. Вам это ничего не стоит.

— Нет! Простите! «Маленькой газеты» я не закрою!

На этом наш разговор и кончился, а Скобелев больше уже не приходил поглядеть, как были расставлены 12 столов.

Через два дня вижу в приемной вытянутые физиономии моих друзей — сотрудников «Маленькой газеты».

— Что такое?

— Газету закрыли.

— Кто?

— По приказу прокурора.

Вот что значит быть настойчивым министром. Доехал-таки!

В общей сумятице первые дни ликвидации протекали без прямого вмешательства Совдепа. Обвинение, брошенное большевикам, очистило нездоровую обстановку, а масса не делала различия между большевиками и немецкими наймитами. Их тащили со всех концов окраины столицы. Привезенных из Петергофа Дашкевича и Черновецкого едва не растерзали на вокзале; но толпа не пошла на самосуд, они отделались синяками. От добровольных Шерлоков Холмсов не было спасения. «Лес рубят, щепки летят». Так иногда неизвестные приклады в поисках большевистских голов падали на случайных прохожих. Эта неприятность произошла и с членом Совета Бенасиком, которому пришлось основательно перевязать голову[89]. Тюрьмы переполнились. Ко мне довольно часто приезжали члены Совета, по поручению своего председателя, со стереотипным вопросом:

— Чхеидзе прислал вас спросить — это вы арестовали члена нашего Совета X?