Книга Тайная жизнь непутевой мамочки - Фиона Нилл

Я воображаю себя судебно-медицинским экспертом, обследующим каждый дюйм площади дома, внимательно осматривающим спинки стульев, шарящим под шкафами, внутри ботинок, даже под половицами, чтобы найти все эти вещи и восстановить порядок. Этого никогда не произойдет — отчасти потому, что на это никогда не будет достаточно времени, но в основном потому, что я знаю, что не позднее чем через несколько дней хаос снова возобладает.

Одна из телефонных трубок тоже куда-то запропастилась, а также ключ от калитки в саду, но я пока ничего не говорила Тому, зная, что вину за это он возложит на меня. Он проводит дома не так много времени, чтобы понять, что дети, как муравьи, без системы и постоянно в движении, они тащат вещи из одной комнаты в другую и прячут их в укромных местах, недоступных глазу взрослого человека.

Если бы рядом не было Петры, я бы прибегла к одной из тех шумных проповедей, от которых у меня потом болит горло, и которые позволяют мне излить гнев, а Сэму дают основание обратиться к объявлениям Лиги защиты детей от насилия, где сказано, что крик приравнивается к жестокому обращению с детьми. Кто бы это ни придумал, его надо бы было послать наводить порядок на бойне.

Фред подполз ко мне и удобно устроился у меня на коленях в надежде на снисхождение, а мои глаза пылали адским огнем от усилий подавить гнев.

Ибо Фред делал это и раньше, менее чем две недели назад. Я представила свои пульсирующие кровеносные сосуды головного мозга, вздувшиеся от кровяного давления, как крошечные речные русла во время сильного ливня, изо всех сил стараясь не прорвать их берега. Все, что требуется, — один лишь краткий миг слабости, и мой мозг будет затоплен, как дельта Окаванго в сезон дождей, оставив моих детей без матери.

Я закрыла глаза и вдохнула запах Фреда на шейке сзади под его кудрями, они уже стали длинными, но я не могу разрешить их отрезать, потому что это последние следы его младенчества. Он захихикал, ему стало щекотно, но разрешил мне этот спасительный момент тоскливого сожаления. Мой нос уловил запах чистой пижамы, мыла и особенной, ни с чем несравнимой чистоты только что вымытого малыша, и я почувствовала, что смягчаюсь. Волны любви к моему малютке — ведь он уже никогда не будет таким снова — накатили на меня, и на какое-то мгновение я почувствовала, что вот-вот заплачу. Иногда через несколько дней случается что-то похожее, но потом из ниоткуда возникают такие варианты, которые хочется сохранить навсегда.

— Я думаю, Люси, что ты, возможно, перестала ощущать ценность уверенности в своем существовании, — резонно замечает Кэти. — Возможно, ты страдаешь из-за каких-то крайностей, но далеко не все они могут иметь катастрофические последствия. Ты не осознаешь привилегии быть уверенной в определенных поступках.

— Моя восемнадцатилетняя няня сказала мне на днях, что мы слишком зациклены на идее счастья как главной жизненной цели, — говорю я, неожиданно вспомнив разговор с Полли. Я углубляюсь в свой дневник, стараясь расшифровать собственные записи. — Она сказала, что наша неудовлетворенность проистекает из убежденности, что мы имеем фундаментальное право быть безусловно счастливыми, но что если бы мы признали, что все, что выходит за рамки ужасного, — уже достоинство, мы были бы более довольны жизнью. Поэтому, возможно, мне необходимо признать, что отношения не могут вместить всё.

— Боже, надеюсь, ты хорошо ей платишь! — поражается Эмма.

— Возможно, ключ в том, чтобы охватить серые области и скептически относиться к крайностям, — говорит Кэти.

— Я не доверяю любому, кто слишком верит во что-то, — говорит Эмма. — Вот почему я иду на заупокойную службу на следующей неделе. Тони Блэр и его священник убеждены, что он прав. Мы все расплачиваемся за это. Это долгосрочный кредит.

Она встает из-за стола и пересекает комнату. В противоположном ее конце стоят три огромных дивана. Мы следуем за ней и плечо к плечу садимся на один из них — с еще одной бутылкой вина. Опьяневшие и почти не способные ни к каким разговорам, мы погружаемся в игру, которую сами же и придумали много лет назад. Игра заключается в том, что на расстоянии приблизительно трех метров прикрепляются страницы с изображениями обуви из глянцевых журналов, и выигрывает та, которая сможет определить среди них пару от Джимми Чу. Хотя у меня никогда не было туфель от Джимми Чу — даже когда я работала полный рабочий день и была в лиге наставников, — мне всегда удавалось побеждать их в этом специфическом соревновании, и сегодняшний вечер не стал исключением.

Мы пошли уже по третьему кругу, я существенно лидирую, даже, несмотря на то, что не обладаю периферийным зрением, поскольку опять на мне мои неизменные окуляры Национального Здоровья.

— Люси, это особенно сложная загадка! — Эмма выставляет на обозрение страницу «Вог», посвященного вечеринкам сезона. — Больше я ничего не буду говорить.

Кэти заглядывает в холодильник, чтобы откупорить дли нас еще одну бутылочку.

— Пара вдали справа в нижнем ряду. — Я пальцем поправляю очки на переносице и долго с трудом разглядываю девять пар других. — И еще одна, верхний ряд в центре, — ликующе добавляю я.

— Как ты это делаешь? — Кэти впечатлена, как обычно.

— Тут не обувное, тут математическое мастерство, совершенное соотношение между каблуком и подошвой, не поддающаяся четкому определению пропорция, она-то и делает их поистине элегантными. Я могу подмечать это только в Джимми Чу! — Я ложусь на спину и поднимаю руку с полным стаканом, одновременно задаваясь вопросом, как мое чувство собственного достоинства стало зависеть от таких вот бесполезных достижений. — К сожалению, это не принесет мне счастья.

— Просто из любопытства, Люси, скажи, что есть такого в этом твоем Прирученном Неотразимце, чего не хватает Тому? — спрашивает вдруг Кэти.

— Полагаю, я не так хорошо его знаю, вернее, почти совсем не знаю, так что у меня есть пища для воображения, — отвечаю я. — И мне кажется, никакой он не прирученный. А совсем наоборот. И безответственный. — Говоря это, я чувствую себя предательницей.

Глава 10 Надежда — хороший завтрак, но плохой ужин

Когда я прихожу, наконец, домой, уже почти два часа ночи. Раскаиваясь, я прикидываю, сколько дней мне понадобится, чтобы оправиться от излишеств этого вечера. Задачка на сложение стаканов выпитого вина и вычитание последующих часов сна.

К моему удивлению, Том сидит внизу, за кухонным столом, созерцая портрет своей матери. Радио включено. Он слушает программу «Всемирной службы» Би-би-си о мексиканском архитекторе по имени Луис Барраган и не замечает, как я спускаюсь по лестнице.

Макет здания его библиотеки в Милане стоит тут же, на кухонном столе, и он по-хозяйски обнимает его рукой — этакий мужчина, ласкающий бедра своей новой подружки. На нем какая-то незнакомая полосатая пижама, видимо, купил ее в Милане. Ее воротник встопорщен, кажется, будто у него вокруг шеи старинный круглый плоёный воротник. Полное впечатление того, что передо мной елизаветинский придворный, еще более усугубляется тем, что последнюю неделю он не утруждал себя бритьем, и теперь изрядно отросшая черная борода не дает мне возможности понять выражение его лица.