Книга Сказки по телефону, или Дар слова - Эргали Гер

Он не знал, для чего живет, – это было главной его болезнью. Иными словами – при том, что нормальные люди в нормальном состоянии не задаются подобными вопросами, – он маялся, а не жил, что в армии не удивляло, а на гражданке раздражало Игоря до невозможности; со временем, впрочем, раздражение то ли улеглось, то ли переросло в странное ощущение пожизненной связи с этим тихим безумцем. Опять-таки только со временем выяснилось, что серьезных самостоятельных дел поручать Сереге нельзя. На первый взгляд он казался башковитым, цепким парнем с нормальными реакциями, но любой профессионал, зацепившись за его горящий вниманием и невидящий взор, мог размотать его в пять минут до конца. Это был самый незадачливый тип игрока (спекулянта, контрабандиста) – игрока нерасчетливого, зато доверчивого. Обмануть его было так же легко, как ребенка или старушку – как человека, который живет в мире иллюзий и рад обманываться. Он до такой степени вживался в собеседника, проникался его логикой, посылами, строем речи, что в самый щекотливый момент переговоров мог бросить Игоря – «я же предупреждал, Серега – не раскрывай рта!» – виновато смотрел на Игоря и принимал сторону контрагентов, как будто не в торгах участвовал, а в богословском диспуте. У этого деликатного говоруна был нетипичный для говорунов дефект речи – он не умел говорить «нет» в лицо собеседнику, панически избегал этого слова и с отвращением, облегчением, обречено говорил: «Да. Да. Да».

Порой за всем этим проглядывало хамоватое, небрежное отношение к жизни как к чему-то вторичному, сырому, непропеченному. За семь лет работы рука об руку с Игорем он дорос до помощника ген. директора по стратегии; эта расплывчатая, мальчиковая, с минимумом ответственности должность ничуть, казалось, не жала Сереге: самолюбие его имело дело не с жизнью, а с обстоятельствами жизни, на которые поглядывало свысока. К каким заоблачным вершинам карабкался сей уроженец великорусской низменности в поисках настоящего, в каких пределах парил его дух, бросив тело на произвол земной жизни, – Игорь не знал, не жаждал и не хотел; хватало и того, что с этих своих высот Серега регулярно срывался то в запои, то в запойные романы по телефону, то в бурную жажду практической деятельности непременно с нуля, с чистого листа, что превращало нормальную работу в истовый, но абсолютно непроизводительный ритуал очищения.

– Шел бы ты знаешь куда? – возмущался и негодовал Игорь, жалея кореша. Шел бы ты в адвокаты, психологи, а еще лучше – ночным ведущим на радиостанцию… Стал бы суперзвездой, заколачивал бешеные бабки… Ты же гений, Серега, гений заочного трепа, с такими вещами нельзя шутить. Он же тебя уроет, твой Божий дар. Ты его в землю, а он из тебя прыщами прет. Посмотри в зеркало – это ведь не только хотелки, это из тебя талантище прет, как танк, как грибы по осени… В общем, если надумаешь учиться, имей в виду – я готов спонсировать это дело за все годы, что ты на меня угрохал…

Серега озабоченно трогал прыщи и отвечал в том смысле, что идти ему некуда: вступительных экзаменов с его правописанием и застенчивостью не осилить ни за какие бабки, а выходить в ночной эфир беспредметно, без упора на конкретного человека – удел ничтожеств и пошляков; он мастер, а не трепло.

– Должно подфартить… – бормотал он, в задумчивости отметая невидимые преграды. – Если это действительно дар Божий, а не яичница – должен же он трепыхнуться, вывести на дорожку, направить под зад коленкой… А? – Он застенчиво смотрел на Игоря, а тот видел перед собой самый незадачливый тип игрока и в полной безнадежности неопределенно пожимал плечами: авось вывезет, чем черт не шутит…

Сам Игорь успел за эти годы жениться и развестись, оставив жене с ребенком трехкомнатную квартиру в Измайлове. К моменту описываемых событий полным ходом шло обустройство другой его квартиры, тоже в Измайлове, так что у друга в Нагатино он жил не постоянно, а скорее регулярно, не желая досаждать родителям своим образом жизни. Нагатинскую квартиру когда-то сняли «под офис» и жилье для Сереги – потом, когда при заводе оборудовали настоящую контору, Игорь подселился к Сереге на правах основного квартиросъемщика.

Житуха у них была упорядоченная, выверенная до мелочей – не так, как в браке, а скорее как в карауле, который забыли сменить. Серега кулинарил и убирал, Игорь руководил и спонсировал это дело. На выходные ездили в Конаково, созвонившись с отцом насчет рыбалки и бани (папашу в 91-м без разговоров ушли на пенсию – он сидел дома, быстро спиваясь, но рыбалку, баню, застолье готовил с пристрастием, по высшему кремлевскому чину) – или, если оставались в Москве, оттягивались по дискотекам и клубам. Серега под музыку в основном пил, Игорь за двоих танцевал и знакомился с девушками; потом грузились в «линкольн» и возвращались в Нагатино – когда одни, когда с приглянувшейся Игорю девушкой, а иногда – учитывая, что девушки охотнее сдаются парами, – иногда с двумя. Тут-то и начинались Серегины, непонятные Игорю, журавлиные танцы. В машине, по дороге домой, он был пьян, весел, раскован, как и положено охотнику, возвращающемуся домой с добычей. Дома, однако, начинались необратимые перемены. Пока гостьи осматривались, пока открывались бутылки, закуски, сладости, он сидел с взъерошенным видом ребенка, допущенного за взрослый стол, при этом глох и выпадал из общего разговора начисто – иногда, впрочем, выуживая из себя сокровенные фразы и преподнося их девушкам, как преподносят цветы, как раздают автографы избалованные звезды эстрады – девушки удивлялись и настораживались, а фраза, повисев в воздухе, всей своей нездешней вескостью плюхалась на столик с бутылками. Сокровенное слово, сказанное впросак, режет слух своей неуместностью – а других у Сереги не было; нейтральный лакирующий треп в ситуации, когда до близости всего два предлога, был ему недоступен. Какая-то странная, удручающая его самого глухота к слову сиюминутному опечатывала губы и слух: он смотрел на людей и видел, что они живут совсем не тем, о чем говорят; он читал по губам, по рукам, глазам и морщинкам их смыслы, выпадая из круга беседы в осадок, одиночество, ведение, отставая от общего веселья, как отстает ребенок от взрослых. То есть в прямом смысле хоть слюнявчик подвязывай – он не ассистировал Игорю, а только разрушал ладушки, парную гармонию посиделок. О полежалках при столь своеобразном подходе к телу оставалось только мечтать; как правило, если девушки не помещались на широком гостеприимном диване Игоря, Серега уходил спать на кухню, комбинируя себе ложе из кресла, табуреток, собственных костей и тоски.

– Ты бы не выпендривался, Серый, а просто сказал: я тебя хочу, – наставлял Игорь. – Неужели так трудно, а?

– Это убого, – отвечал тот. – Убожество мне недоступно, это факт.

– Убого выглядит твоя ложь, твое лицемерие, вот что я называю убожеством! Скажи хотя бы себе, скажи честно и откровенно: я хочу трахаться! Скажи мне, себе, людям: я, Серега Астахов, мастер спорта по перепиське, хочу трахаться с девушками! Ты же хочешь, верно?

Тут случались им двоим понятные казусы. К примеру, Серега кивал, соглашался, потом убегал на кухню, стряхивал с себя наваждение чужой воли и возвращался непобежденным:

– Я тебе скажу, в чем ты не прав…

– Я прав всегда! – отмахивался Игорь, более забавляясь. – Иди, обдумай этот тезис на кухне…