Книга Родичи - Дмитрий Липскеров

Ему снились пески Афгана и детишки с самодельными гранатами, набитыми рублеными гвоздями. Во сне перед ним стоял мучительный вопрос — валить детей из «Калашникова» или погибнуть разорванным в клочья. Сон ответа не давал, и оттого Ахметзянов скулил в наваждении предсмертного ужаса…

Пока патологоанатом рыдал в кошмарном сне, студент Михайлов быстро шел навстречу мокрому снегу. Через пятнадцать минут ходьбы волосы его оказались совершенно мокры и, распрямившись, почти достигали плеч.

На большом проспекте молодой человек поднял руку и держал ее так, пока не остановилась машина.

— Куда? — спросил маленький человечек в очках излишне грозно.

— В центр.

— Садитесь.

Они поехали, автомобиль то и дело заносило в снежной каше, но человечек с заносом справлялся, проворно перебирая ножками в ботинках на толстой платформе. Они ехали около двадцати минут, не сказав друг другу не единого слова. Водитель думал, что пассажир странный, но чем он странный, не понимал: то ли волосами, то ли взглядом отрешенным…

А кто сейчас не странен, думал человечек, я ли не странен?.. Пожалуй, что я и не странен, решил он для себя неожиданно…

Дома нестранного человека никто не ждал. На свете не было существа, которое бы его любило и которое бы любил он. Он не спал с женщиной более десяти лет и уже забыл о теле ниже брючного ремня. К ночным поллюциям он относился как к практическому неудобству. Стиральная машина отсутствовала, а сновидения забывались начисто, если они вообще были в наличии. Питался человечек в очках исключительно полуфабрикатами и никогда не смотрел в ночное небо, только в утреннее, чтобы определить погоду.

Он знал, что некрасив, как и большинство людей на земле.

Он работал только на себя и на свой автомобиль.

Да, он был обыкновенным!..

По ходу движения студент Михайлов слегка прищурил глаза от здания, которое сверкало и светило во все стороны. Прожектора, зеркальные шары, сотни метров неона…

— Что это?

— А-а, — отмахнулся человечек. — Дом, где разбиваются сердца!

— Остановите, — попросил студент Михайлов.

— Сердца разбиваются здесь за пятьсот долларов!

— Остановите.

Человечек уперся толстой платформой в педаль тормоза и в неоновом свете посмотрел в глаза пассажира. Они были цвета надписи «С днем рождения, сынок!». Надпись та была на праздничном торте, а торт съели тридцать лет назад. Тогда мама сказала ему: «Хочу, чтобы небо над тобой, сынок, было всегда такого цвета, как эта надпись». А крем был небесно-голубым… А потом мамы не стало, папы не было никогда, как у большинства, а небо всегда голубое только в Калифорнии.

Человечек хотел было объявить цену, но в благодарность за воспоминание о торте, о вкусе небесного крема сказал:

— Платить мне не надо.

Пассажир ничего не ответил, лишь еще немного посмотрел своими лазурными глазами, и у человечка создалось впечатление, что мокроволосому все известно про его маму…

Студент Михайлов покинул авто и услышал визг колес стремительно отъезжающих «жигулей». У дверей его остановили:

— Вход платный.

Молодой человек хотел было ответить, что средствами не располагает, но вдруг услышал голос:

— Господин Михайлов! Господин Михайлов!!!

Он обернулся.

К нему откуда-то сбоку спешил, задыхаясь, сегодняшний знакомец из балетных, а именно Альберт Карлович. Полы длинного тяжелого пальто слегка волочились за ним по мрамору, шелковый шарф развевался летучим змеем, редкие волосы были похожи на вольфрамовые нити из лампочек.

— Господин Михайлов!

Толстяк подбежал к молодому человеку:

— Рад видеть вас… — Запустил руку в карман, выудил купюры и сунул их девице в бюстгальтере цвета циркового бордо. — Вот деньги, Дашка, вот!.. — Подтолкнул студента в спину: — Пойдемте, коллега! Иначе все хорошие места займут!

— Я не Дашка! — бросила вдогонку девица, впрочем, беззлобно и жеманно.

— Я — Сесиль!

— Сценический псевдоним, — прокомментировал Карлович, сдавая пальтище в гардероб. — Они здесь все Клеопатры и Офелии, пилятушки, милые мои!.. Пальто шаляпинское, у театра выкупил! Все равно таких плеч и задища, как у меня, не сыскать! Вот только не бас у меня, а тенор!..

В полутемном коридоре Карлович взял молодого человека под руку и повел в еще более темное пространство, где метался луч света.

— Лидочка от вас в восторге! — прошептал толстяк. — Ну, да вы сами об этом знаете!..

А в мечущемся луче света так же металась прекрасная девица. Впрочем, металась она в ограниченном пространстве, то есть на маленькой сценке, из которой до самого потолка рос металлический шест. Что только не выделывала девица с этим шестом! Она взлетала по нему стремительно, затем, ухватившись за металл только ногами, медленно скользила в преисподнюю. При этом она как бы ненароком роняла верхнюю деталь туалета, обнажая на редкость соблазнительные плоды своего девичества…

В зале оказалось достаточно свободных столиков, окруженных диванами «а-ля плюш», и Карлович потянул нового знакомца за столик возле самой сцены. При этом от старого эротомана не ускользнула реакция студента Михайлова на происходящее действо.

Толстяк отчетливо увидел, как вспыхнули глаза гения, когда девица грациозно отщелкнула бикини, раскрывая секрет своего лона. Огромная татуированная бабочка красным крылом старалась укрыть самое таинство, но тщетно, отчего глаза студента Михайлова разгорались все более и испускали искры наподобие бенгальского огня.

Однако, как он страстен, подумал тенор, а вслух сказал небрежно, что девица из новеньких, прежде никогда здесь им не виденная.

В углу ворковали цветастые стриптизерки, ожидая своего выступления на сцене или приватного танца за столиком.

— Можете ответить мне честно? — придвинулся толстяк к студенту.

— Отчего же нет? — откликнулся молодой человек, но Карлович прекрасно видел, что данными мгновениями все существо спутника находится в лоне новенькой девицы, которая откровенно, даже с задором открывала взгляду свой прекрасный бутон с так и не долетевшей до розового цвета бабочкой.

— Вы — стрейт? — выдал свой вопрос толстяк в ухо молодого человека.

— Что? — не понял студент Михайлов.

— Вы только с девочками или с мальчиками тоже?

— Я не понимаю, — ответил, на секунду оторвавшись от сцены, молодой человек.

— Глаза ваши прекрасные сверкают только от женского тела или мужская плоть вас тоже волнует?

— Ах, это… Нет-нет, только женщины…

Если бы студент Михайлов не был увлечен созерцанием загорелых ягодиц, то, вероятно, заметил бы огорченные глаза тенора Алика.