Книга Комплекс Ромео - Андрей Донцов

– Стучит, – довольные, сами себе отвечали.

Пятьдесят женщин на троих в течение двух дней.

– Это была славная атака! – говорили они. – Атака, которая войдет в историю боевых операций.

У женщин племени Мон были удивительные дугообразные шеи и выставленный, словно подставка, зад. Это они носят на голове тяжелые баулы на известных всему миру картинках.

Я сходил с ума от скуки на протяжении всей операции. В гостинице все смотрели на меня как на идиота, пока я не вышел во двор, выложенный плиткой, как большая ванная, и не стал отжиматься под палящими лучами солнца.

Первые сорок, вторые сорок, третьи… Когда счет пошел на второй десяток, мужчины из обслуги аплодировали мне уже не меньше, чем бойцам невидимого фронта, выводившим вниз пленниц и кричавшим:

– Мо вумэн, камон, мо вумэн. Мани, мани, мани… Камон мо вумэн…

Все действия белых вызывали восторг и бурные овации. Потому что здесь платили зрителям.

7

Но главным было другое – меня радовало Движение. Я понял, что, именно когда двигаюсь, мобилизован и сосредоточен, могу думать и находиться в равновесии. Как только я получал хоть какое—то пристанище – тоска и уныние ватой заполняли мою душу и голову, я словно становился в скучную очередь за ненужным мне товаром.

Я назвал это чувство синдромом Кочевника. Спокойствие в дороге. Гармония в пути.

Я стал проситься в вояжи. Лаос. Вьетнам. Нельзя ходить, где нет дороги. Везде пехотные мины. Везде люди с оторванными ногами.

Помню, я сидел четыре с половиной часа напротив монаха, пытаясь постигнуть основы медитации. Заразиться его мудрым созерцательным биополем. Первые полчаса я представлял, как занимаюсь любовью ночью на ступеньках этого монастыря со своей Джульеттой. Затем, погрузившись в более глубокие картины подсознания, стал представлять, как ночью на этих ступенях занимаются друг с другом любовью сами монахи. Вряд ли они здесь обходятся только об—щением с Махой Кулачковой, наверняка вкладывают в свои мантры нечто большее.

Час я провел за довольно философским размышлением, являюсь ли я самой озабоченной и похотливой скотиной на земле, и в чем причина моей неполноценности. Закончилось все примерно тем, с чего и начиналось. Я, преисполненный буддийского отрешения, живо представлял, как пилю свою А. Корчагину на глазах всего братства, под одобрительные улюлюканье и свист. Пилю преимущественно сзади и у стены.

Но в целом процесс медитации прошел довольно вдохновенно, на одном дыхании. Монах весело улыбался, хлопал меня по плечу и хитро подмигивал. И я был уверен на все сто процентов, что в его стриженой башке проносились еще более дикие картинки, чем в моей. Именно на этом и строилось наше взаимопонимание на созерцательном уровне. Дескать, мы тут с тобой сидим медитируем, а была б наша воля, мы здесь – УХ И ПОНЕСЛАСЬ!

8

Бангкок.

Восемь месяцев после приезда Брата—Которого—Нет

Самолет Брата задерживался, и я более шести часов смог провести в городе. Вырвался из провинциального заточения. Бродил по Бангкоку, в основном по жаркой, тесной и любимой иностранцами улице Као Сан.

Посетил кафе, именуемое в народе «Заправкой». Дело в том, что оно действительно располагалось на месте заправки. Просто к вечеру там появлялись стулья и столы, а также небольшая эстрада. Курить можно было смело. Техникой безопасности и прочей ерундой здесь никто не заморачивался.

Встретил компанию немецких туристов, с которыми неожиданно для себя легко разговорился по—немецки. До этого мне казалось, что разговаривать я на нем могу только со своими старыми школьными друзьями. Так сильно отличался тот язык, на котором мы сдавали зачеты в школе, от того, которым изъяснялся немецкий канцлер.

– Ви майн фатерлянд? – с тревогой я поинтересовался у немцев.

– Аллес гуд. Русиш ист аллес гуд, – успокоили меня немцы.

Правда, приятно это слышать? Живя в своей стране, такого ответа не дождешься.

Потом меня увлекли на показ моделей в одном из торговых центров. Говорили, что там будут русские. После показа был концерт. Именно на него и спешили немцы. Я поразился возрасту выступающих со сцены. Видно, что одна за другой поют известные группы и исполнители. Публика с овациями подпевала их текстам. А было звездам по семнадцать—восемнадцать лет. Они искренне радовались и пели. А не делали вид, что радуются и поют.

Я не смотрел на родине праздничные концерты. Новогодние огоньки, дни милиции, конституции и так далее. Но я все равно их видел. Скрыться от этого маразма невозможно. Приходилось же иногда навещать, например, маму. Увиденное ужасало. Кто—то нам убедительно втюхал, что эстрада – это сорокалетнее бабье в мини—юбках и пятидесятилетнее местами в том же.

Оказывается, смысл посещения концерта немцами был, и довольно практичный. Я бы даже сказал – это был визит с типичной тайской практичной сверхзадачей.

Немцы, чьи имена я и не старался запомнить, интересовались, как и положено, молодыми тайками. Эти немцы поднялись на ступень повыше. Их интересовали тайки, но не из гоу—гоу баров, а из числа творческой молодежи. Играющие на скрипках, бас—гитарах, веселые и обаятельные. Видимо, это был секс с музыкальными паузами.

Тайки охотно знакомились. Они тоже были в восторге от немцев, воспринимая ухаживания последних как сценический успех, возможность совершенствовать иностранный язык и получать сексуальный опыт общения с европейцами.

Кроме меня в этой кампании был еще один явно лишний – немецкий путешественник Маркус.

– Найн секс, – сказал он мне.

– Найн, – гордо ответил я.

– Их – аух.

Маркус был, несмотря на свои молодые – едва за тридцать – годы, весьма плешивым и ослабленным человеком. Очень худой, он при этом тяжело дышал, поднимаясь по лестнице. Сильно потел, когда ел, болезненно кашлял и пил очень много воды.

Он путешествовал уже семь лет. Так и ослаб. Сначала институт, затем три года работы в банке, которые позволили ему накопить денег на эти поездки. Точнее, на одну большую семилетнюю поездку. Денег оставалось еще на два года, и он переживал, что не успеет посмотреть все, что задумал.

Его методика сбора наблюдений предполагала проживание в каждой стране минимум полгода. Меньше – нельзя, шлехт, нихт ферштейн.

Он перечислил мне те четырнадцать стран, где уже прожил. Многие я не смог перевести с немецкого, но точно понял, что на долю Питера и Москвы пришлось по три месяца.

Я спросил, где он жил в Питере. Оказалось, что рядом с Сосновкой на Тореза. И он каждое утро гулял в Сосновке, считая, что это настоящий «руссиш вальд».

Естественно, Питер понравился ему больше Москвы. Еще бы – ведь он хитрый и опытный путешественник, тщательно планировавший турне. В Питере он прожил весь сезон белых ночей. Еще бы не понравилось, попробовал бы он там заработать на десять лет путешествий – восторга было бы меньше. Но это я говорить не стал.