Книга Самоучки - Антон Уткин

Может быть, мы увидим не все, но будем знать, что где — то там, за чертой воображения, разбросаны в степях курганы и селения в зеленых подушках садов, над которыми уже гаснет солнце, дрожат фонарями маленькие городишки и неправильной формы большие города, опутанные бинтами дорог. А между ними сверкают извивы полированных рельсов, и стрелки, как туго стянутые портупеи, как пулеметные ленты, врезаются в поверхность неизведанной земли, и недовольно гудят, ворчат паровозы на разъездах, под строгими семафорами. Бакенщики зажигают огни на далеких реках, пилоты на полпути спускаются отдохнуть на безвестные аэродромы и пьют кофе у высоких круглых столов экономными глотками, глядя сквозь стекло уснувших аэропортов, как на взлетной полосе ветер шевелит серую траву. Их самолеты — белые птицы — отдыхают в темноте, широко разбросав тонкие изогнутые крылья. А за ними, в полях, черные деревни едва восстают из черной земли, и пилоты не видят этих деревень.

Вот как это было — “Сказка королей”, потому что все было в наших руках.

Листья дворовых кленов в сумерках соединились, слились и нависли над песочницей темными опахалами. Над аркой вспыхнул желтый фонарик в толстой мутной зарешеченной колбе, и свет потек по бугристым стенам вдоль трещин к неровному асфальту. То тут, то там стали зажигаться окна квартир. Из мрака возникли люстры и абажуры, пестрые квадраты ковров и картин, углы мебели и кое — где — цветы на подоконниках, как узники, приникшие к похолодевшим стеклам. Я сидел во дворе до тех пор, пока не подъехала самая поздняя машина. Она остановилась и стала с горящими габаритами. Около машины показался “бывший скульптор” и его друг, они, переругиваясь, выволокли из нее мраморную глыбу. Навалив ее на две крепкие сучковатые палки, они взялись за концы и, пригибаясь, потащили ее в подъезд. Лохматый Савка закрутился у них под ногами, повизгивая от восторга, а скульптор топал ногой, отгоняя, чтобы не раздавить. Его приятель — капитан шел последним. Несколько секунд в проеме белела его майка, натянувшаяся на напряженной мускулистой спине, а потом проем потемнел и дверь, увлекаемая пружиной, медленно захлопнулась, как будто обложка книги с хорошим концом.

В полдень следующего дня у меня зазвонил телефон. Я надеялся, что это Чапа, но это был отнюдь не он. Кто — то незнакомый сухо поставил в известность о дне и месте похорон.

— Если кого еще знаете, тоже зовите, — сказали мне.

— Кто это говорит? — закричал я.

— Я это говорю. — На том конце усмехнулись и положили трубку.

Я подумал, что тоже нужно кому — то позвонить, но звонить, в общем — то, было некому. Потом я вспомнил о профессоре — генетике, однако телефона его не знали ни Чапа, ни я.

В назначенный час у центрального входа на Востряковское кладбище я застал несколько легковых автомобилей и черный гробовоз. Недалеко от них курили с десяток молодых людей, среди них был и Чапа, и даже торговец горохом со сломанным носом. Скоро на дороге, делящей кладбище на два погоста, появилась сошедшая с автобуса Зина. Из машины извлекли медную урну, и мы потихоньку понесли ее по пустынной дорожке, по обе стороны усаженной пихтами с махровыми ветвями. Остальные, сдерживая шаг, шли следом, некоторые держали в руках ведра с розами и охапки гвоздик пролетарского окраса.

День выдался солнечный, светлый — остатки облаков истаивали высоко в небе, расползались на клочки, как на глазах ветшающие полотнища. Ветер, разбиваясь о стволы осин и берез, продувал кладбищенские аллеи, трепал волосы и одежду. Изредка по бокам, средь молодых деревьев и оград, мелькали согбенные разноцветные спины посетителей. От некоторых подновленных оград исходил резкий запах свежей краски, пахло влагой, прелыми листьями и молодой хвоей. Кое — где в загородках еще оставались кусочки крашеной скорлупы пасхальных яиц и бледные, с расползшимися рисунками — кляксами обертки дешевых карамелей.

Место для могилы было куплено на песчаной пустоши, где раньше пролегала широкая неустроенная дорога. Около неглубокой и неширокой ямы ждали рабочие. На стенках, отшлифованная лопатами, лоснилась взрезанная глина. Участники обряда подошли и сгрудились вокруг ямы, опустив равнодушные взгляды в ее полукруглое углубление. Все они были рослые, плотные, коротко стриженные, как парни из нашей роты. И мысль моя бормотала, как забытую молитву, самые первые слова, записанные на нашем языке:

“В лето шесть тысяч четыреста семьдесят второе вырос Святослав и возмужал и стал он собирать много воинов храбрых и пошел на Оку — реку и на Волгу и встретил вятичей и сказал им кому дань даете они же сказали хазарам даем по щелягу от рала”.

Из них один чуть выделялся интеллигентной внешностью и видом одежды. Он по — хозяйски разговаривал с рабочими и вообще распоряжался. Его я видел впервые. Работа у них спорилась, они в мгновение ока засыпали яму с урной и принялись трамбовать рыхлую землю тяжелым бревном, к обрезу которого были прибиты толстые рукояти. К Станиславу нерешительно приблизился пожилой могильщик и осторожно кашлянул.

— Слышь, командир, — сказал он Станиславу, — может, и правда подождать, пока земля — то осядет. Годик. Нехорошо получится.

Станислав смотрел куда — то в сторону, не обращая на него никакого внимания. Могильщик терпеливо ждал, глядя ему в лицо. Наконец Станислав как бы очнулся и покосился на него.

— Делай, говорю, черт, — приказал он. — Годик, — процедил он презрительно и сплюнул сквозь сдвинутые зубы. — Через годик и ставить будет некому. Всасываешь?

Рабочий махнул рукой своим помощникам, которые стояли кучкой и курили, тихо переговариваясь. Кучка тут же рассыпалась. Могилу они прикрыли плитой и установили обелиск, залив основание жидким раствором. Памятник представлял собою мраморный прямоугольник. На нем был изображен стоящий во весь рост Павел. На пальцах правой руки, свободно опущенной вдоль тела, висели ключи от автомобиля и брелок в виде круглого значка “мерседеса”. Лицо Павла выражало тупое самодовольство. Надписей, кроме дат, не было, но все было видно без слов.

Почему это они не додумались класть в свои могилы и машины, и любовниц, как это делали степные вожди в беспризорную пору юности народов?

Глядя на это безумное, бессмысленное великолепие, я не выдержал и приблизился к Станиславу.

— Что же вы глумитесь над ним? Ему бы это не понравилось. — Я имел в виду Павла.

Мы отошли к колодцу — налитой до краев бетонной ванне, над которой изогнулась и повисла лебединой шеей ржавая труба. Вентиль, видно, не закрывался до конца, и вода, как свитая веревка, стекала в загаженное бетонное кольцо, на бортиках которого лежали мокрые тряпки. Рядом дымила куча прелых листьев, сваленных со старых могил. В ленивом огне, который время от времени выползал на поверхность, ежились пластиковые бутылки из — под газированной воды и помятые пакеты из — под сока, распространяя отвратительное зловоние.

— Вы, наверное, считаете себя умнее остальных? — спросил Станислав с усмешкой, и я узнал голос из трубки, сообщивший о дне похорон. Поразительно, что он обратился ко мне на “вы”.