Книга Искорка надежды - Митч Элбом

Медсестра дала ему лекарства. Она уже стояла в дверях, когда Рэб прошептал ей вслед:

— Если вы погасите свет, будьте добры загляните ко мне разок-другой. Вы ведь не забудете обо мне?

Медсестра улыбнулась:

— Как же можно забыть о поющем раввине?

На следующее утро, вскоре после восхода солнца Рэб проснулся. В комнате стояла тишина. Медсестра пришла протереть его губкой, и пока она нежно водила губкой по его телу, он ей тихонько что-то напевал, готовый к новому дню.

Но вдруг голова его поникла, и пение навсегда умолкло.

Лето. Мы сидим у него в кабинете. Я спросил, почему, как ему кажется, он стал раввином.

Рэб начинает загибать пальцы.

— Во-первых, я всегда любил общаться с людьми. Во-вторых, мне нравилось относиться к ним с тактом и дружелюбием. В-третьих, у меня есть терпение. В-четвертых, я люблю преподавать. В-пятых, я крепок в своей вере. В-шестых, эта работа соединяет меня с прошлым. И наконец, в-седьмых, она позволяет мне воплотить то, чему учит наша традиция: живи достойно, твори добро и будь благословен.

— Но в этом перечне отсутствует Бог.

Рэб улыбнулся:

— Бог в нем стоит еще до «во-первых».

ПРОЩАЛЬНАЯ РЕЧЬ

Синагога была полна народу. Ни одного свободного места. Люди бормотали друг другу приветствия, обнимались, плакали, и все как один старательно отворачивались от сцены. На любой похоронной службе все лица обращены на сцену, но как часто сцена является тем местом, которое оставил покойный? Он обычно сидел в этом кресле… Он всегда стоял за этой кафедрой…

После тяжелого инсульта Рэб прожил еще несколько безмятежных дней — в коме. За это время его жена, дети и внуки успели прошептать ему на ухо прощальные слова. И я сделал то же самое. Я гладил его густые седые волосы, прижимался щекой к его щеке и обещал, что он не умрет еще раз, что его не забудут, что, пока я жив, этого не случится. За эти восемь лет я ни разу не плакал в присутствии Рэба.

А когда я заплакал, он уже этого не видел.

Я вернулся домой и стал ждать звонка. Я не мог приступить к прощальной речи. Я считал, что пока Рэб жив, делать этого нельзя. У меня было собрано все: и пленки, и записи, и снимки, и готовые тексты, и вырезки из газет, и даже потрепанный учебник с семейной фотографией.

Раздался звонок. Я сел писать прощальную речь. А на все те материалы, что я для нее подготовил, даже ни разу не взглянул.

В куртке у меня лежало несколько отпечатанных страничек — последняя просьба Рэба. У меня ушло восемь лет на то, что, по моим предположениям, должно было занять не более двух-трех недель. Мне уже было далеко за сорок, и выглядел я намного старше.

Я стал вспоминать, как это все началось.

«Ты не мог бы сказать прощальную речь на моих похоронах?»

Этот вопрос словно был из другой жизни.

И началась тихая, полная достоинства служба, — за шестьдесят лет первая служба, которую Альберт Льюис не вел сам и в которой даже не участвовал. Через несколько минут, после того как прочитали молитвы, раввин Стивен Линдман — ему в свое время Рэб милостиво уступил свое место — с любовью заговорил о своем предшественнике. «Эту потерю невозможно возместить», — сказал он. И эту фразу я теперь повторяю снова и снова.

А потом все умолкли. Наступила моя очередь.

Я поднялся по застланным ковром ступеням и прошел мимо гроба, в котором лежал человек, воспитавший меня в этом молитвенном доме, воспитавший во мне веру — свою прекрасную веру, — и почувствовал, что начинаю задыхаться. Я понял, что должен хоть на мгновение остановиться, чтобы прийти в себя.

И вот я оказался там, где обычно стоял он.

Я наклонился вперед и заговорил:

— Дорогой Рэб!

Что ж, вы наконец-то этого дождались. Вам все-таки удалось собрать нас всех здесь, и не в дни Великих Праздников.

В глубине души я знал, что этого дня не избежать. И все же сейчас я чувствую себя не на месте. Я должен сидеть там, внизу. А здесь должны стоять вы. Здесь — ваше место. Отсюда вы всегда проявляли о нас заботу, вы вели нас за собой, вы просвещали нас, вы пели нам, вы задавали непростые вопросы, с этого места вы говорили обо всем, начиная с иудейского закона и кончая номером страницы, на которой надо было открыть молитвенник.

Казалось, что Вселенная устроена так: мы — где-то внизу, Бог — наверху, а вы — посредине между нами. Когда нам страшно было оказаться лицом к лицу с Богом, мы сначала шли к вам, — вроде как подружиться с секретаршей, прежде чем войти в кабинет начальника.

Но где же нам искать вас теперь?

Восемь лет назад я произнес в этом зале речь, и после нее вы подошли ко мне и сказали, что у вас есть ко мне просьба. Вы спросили меня, не смогу ли я произнести на ваших похоронах прощальную речь. Я был потрясен. Я и по сей день не знаю, почему вы выбрали именно меня.

Но когда вы обратились ко мне с этой просьбой, я сразу же понял, что, во-первых, не смогу вам в ней отказать, а во-вторых, что должен узнать вас поближе, и не только как священнослужителя, но и как человека. Мы начали встречаться. У вас в офисе, у вас дома, час — здесь, два часа — там.

Неделя обернулась месяцем. Месяц — годом. Восемь лет спустя я порой задумываюсь: а не было ли все это ловким трюком заманить меня на образовательные курсы для взрослых? Во время наших встреч вы смеялись и плакали, мы спорили и обсуждали всевозможные идеи — серьезные и незначительные. Я узнал, что, помимо мантии, вы иногда ходите в черных носках и сандалиях — видок еще тот! — в шортах по колено, в клетчатых рубашках и теплых жилетах. Я узнал, что вы завалили дом старыми письмами, вырезками статей, карандашными рисунками и выпусками газеты нашей синагоги за много-много лет. Одни накапливают горы одежды, другие коллекционируют машины. Вы же пытались сохранить каждую интересную мысль, что попадалась вам на пути. Однажды я заявил вам, что в отличие от вас я не Божий человек. А вы возразили мне: «Ты — Божий человек». И еще вы сказали: «Ты найдешь, что сказать, когда придет этот день».

Вот он и пришел. День настал, и вас с нами нет.

И здесь за кафедрой совсем пустынно.

Ну что ж, начнем с биографии — любая прощальная речь должна начинаться с биографии. Вы родились в городе Нью-Йорке во время Первой мировой войны, ваша семья жила в страшной нищете, однако ваш отец, даже отправившись на Аляску, ни разу не нарушил закон кашрута[27]. Ваш дед и отец вашей жены были раввинами — на вашем семейном древе раввинов не счесть, — а вы, несмотря на это, хотели стать учителем истории. Вы любили преподавать. И все же вы попытались стать раввином, но у вас не получилось. Тогда выдающийся еврейский ученый сказал вам три слова, которые вы потом не единожды повторяли многим из нас: «попытайся еще раз».