Книга Последний мужчина - Михаил Сергеев

— А вы продолжаете и продолжаете повторять своим детям: «Пусть убивают! Врагам — только смерть! Сострадание — ложь! Возмездие — истина!» Вы предаете человека, говоря такое. Ведь он верит вам. О другом думала Любовь, создавая человека. Вы задумывались над этим? Или пьяны до сумасшествия? Пьяны от аплодисментов и «Золотых масок»? Так они вам будут звучать и в аду!

Сергей покраснел, дыхание его стало частым. В эти секунды стало особенно заметно, как цепко держат его собственные представления о правильности восприятия, верности своих убеждений. Однако, одновременно и угнетая, не оставляют возможности отойти, отодвинуть хотя бы на время порождаемое ими возбуждение. Меркулов, с удивлением наблюдая за ним, поймал себя на мысли, что начал слегка побаиваться за гостя.

— Знайте же, — продолжал Сергей, не замечая пристального взгляда, — не зритель вам аплодирует, а выпестованное, воспитанное и сформированное вами существо. В ваших руках давно не кисть, а топор. Но даже им можно строить светлый дом, а можно рубить головы… Да вы чудовища. А как же вас называть? Вроде нормальные люди, едите и пьёте как все. Рожаете и воспитываете детей. Бегаете по утрам и даже не наблюдаетесь у психиатра. Что происходит с вами, с теми, кого вы восхищаете? Неужели и впрямь ритуалы вокруг перевёрнутой пентаграммы — развлечение для придурков, а настоящий сатанизм имеет вполне приличное лицо? Ваше.

— Стойте! — прервал его Меркулов. Каким-то шестым чувством он понял, что остановить гостя сейчас можно его же приёмом. — Так дальше не пойдёт! Вы сейчас договоритесь до того, что мы едим по ночам младенцев! Голословную болтовню слушать не намерен. Скоро доберётесь…

— Не доберусь!

— До Данте и кое-кого ещё уже добрались! Осталось упрекнуть прозаиков, что не пишут стихи, а поэтов — что не ставят пьесы!

— Ах, вот оно что… Хорошо, дайте мне десять минут, чтобы отвергнуть ваше обвинение! — резко произнёс Сергей. Было видно, что он настроен решительно.

Раздраженный Меркулов, поколебавшись в сомнениях — достигнута ли цель, нехотя кивнул:

— Валяйте, только десять, не больше.

— Тогда с главного. Для вас, конечно, не секрет, что комедия Данте никогда не была «Божественной». И Боккаччо, также один из ваших кумиров, хорошо известный, мягко говоря, другими взглядами на мораль, через пятьдесят лет после смерти автора лицемерно добавил это слово в название. Может, издеваясь? Я упоминал, Боккаччо в конце жизни глубоко раскаивался, что некогда писал безнравственные книги. Как он сам признавался в письме родственникам, по «приказу свыше». Вы, наверное, уже догадались, что я прочёл достаточно литературы на этот счет, имею основания предполагать, чейприказ исполнял он. А что получил взамен, вы знаете и без меня — известность и признание. Так что его книги, да что там говорить — он сам продолжает убивать. И пока последнюю из них держат чьи-то руки, автор там«будет искать смерти и не находить её».

— Ну вот. Теперь во всем виноват Боккаччо, — хозяин кабинета расстроено пожал плечами.

— Не совсем так. К примеру, некий Веселовский Александр Николаевич, тот, что первым перевёл его книги на русский язык, немного облегчил автору ношу. — Сергей с усилием потёр ладонью затылок.

— Что-то с головой? — почему-то участливо спросил Меркулов. Чувствовалось, что проблема ему знакома.

— Да, бывает. — Гость слегка помассировал виски и на секунду закрыл глаза. — Кстати, до двадцать первого века театральные деятели в этом плане находились в привилегированном положении в отличие от литературных. Ведь актёр может убивать только пока жив. Если, конечно, не снялся в каком-нибудь дерьме. А сейчас записывается всё. Спектакли, фильмы, выступления, призывы, статьи в журналах, репортажи. Вечная база данных. Прочно! Для некоторых особей рода человеческого, чтобы привязать их навечно, такой приём использовался и раньше. Помните речи тиранов недавнего прошлого? Все на кинопленке. Существуют. А значит, пока хоть один человек на миллион, посмотрев, проникнется их идеями, они будут продолжать убивать. Так что если замарался, то уж на века. Только представьте — давно в могиле, а убивает! Не из рая же! Вот где и только в таком смысле можно говорить о «бессмертности» их творений!

— Да, над последней фразой можно поразмышлять. Повод для раздумий есть, — кивнул режиссёр. — А как же относительно положительного творчества?

— Лишь проблески. Отдельные произведения. Редчайшие. Вот «Пер Гюнт» Ибсена. Каков взлет от миропонимания «Бранда»! Удивительная метаморфоза автора, учитывая, что он католик.

— А это здесь при чём?

— К Европе тянутся не только потерявшие в безумной гонке свои корни российские вассалы власти, и понятно — где теплее, там и родина. Но и художники. Они уходят от православия. Причем не только уехавшие. Теряют силу, которой там — нет. А здесь не видят. Что черпали наши классики, создавая неповторимое. Погоне за «веяниями», подражанием уже сто лет. Исключения — единицы. — Гость наклонил голову в сторону и с неприятным хрустом сжал сомкнутые в замок кисти. — Истина же в том, что попытки славян встать вровень с чужой им цивилизацией бессильны. Они так же бесплодны, как и попытки Запада примирить мораль и бизнес. Но для нас эти попытки ещё губительны и порочны… даже преступны — перед народом. В Его ценностях — Сергей снова показал пальцем вверх, — на земле нет высоты, равной духу православия. Все, что случилось в России, — провал, и стремительный взлёт такого духа не просто оставит след в истории христианства, но и увлечёт за собой миллионы людей. Спасая их нашей жертвой. Я знаю точно. Так что не в здоровом теле здоровый дух. Довольное и сытое тело его не слышит. Дух страдает больше именно в нём. «История знает великих святых, страдавших мучительными болезнями, и отпетых негодяев, бывших относительно здоровыми людьми». Это слова героя из моей книги, той самой…

— Ну вы даёте! — Хозяин кабинета снова откинулся в кресле так, что оно жалобно скрипнуло. — Значит, туда, — он кивнул в сторону, — не смотреть?

— Напротив. Обязательно! Чтобы не повторить, не потерять под ногами почву. Избегнуть гибели. Только видя, что происходит там, мы имеем шанс.

— Это что же такое получается? — Меркулов сделал неопределенный жест рукой.

— А получается следующее. Ощущение, что человека мир бьёт, бьёт… бьёт, а он, лишь на мгновение увернувшись, успевает взмахнуть кистью, той самой, единственной, а дальше всё по-прежнему. Эти мгновения и рождают истину. Остальное — в корзину.

— Есть примеры?

— Сколько угодно. Вот одну малоизвестную картину Моисеенко, «Двое», я бы повесил у каждого «творца» как образец. Природа и человек, но куда пойдет последний, туда и поведет. Всех. Вот такая сторона власти. Заставляет задуматься. Вспомнить, кого и куда привел ты. И уже. Некоторым повезло, и за спиной катит лишь волна зависти, накрывающая плевки. А если проклятия? Где и когда ты протягивал руку втайне? Чтоб ни одна душа не знала, кроме твоей. Когда отказался, не оповещая дороги и веси? Только невидимая рука — бронь от лавины зла. Я допускаю даже «невольность» изображения художником «неразъемности всецелого» в нем самом независимо от иерархии…. И обстоятельств. А они чудовищные здесь, чего уж гадать. Все мы в этих двоих. Полотно в унисон с сердцем, разве можно встретить такое? Но полупилось! Проблеск состоялся. Или Костя Меладзе. Ведь умеет отдалиться от мира. Почувствовать горнее. Неужели не оставит истории настоящую музыку? Не вырвется? А «Солнце в аистовом гнезде»? Кто сегодня напишет такое? А две картины Шилова? Всего две! Но какие! Всю галерею в отвал. У Флёровой вообще удивительные озарения. Целая цепочка. А потом обрывается. И причина очевидна. Или всего четыре поэтические строчки Бояринова о маме, всего четыре. Их автору, думается, на весах времён этих слов будет достаточно, чтобы простилось многое, что есть и у каждого. И можно долго, ещё очень долго… Но у меня только десять минут. — Он с иронией в голосе поднял указательный палец. — Так что прошу, не отвлекайте.