Книга Императрица Лулу - Игорь Тарасевич

Внизу по дороге шагом тянулся конный гвардейский полк; она присмотрелась — то были, конечно, кирасиры; их каски сверкали тоже, сверкали золотые, в форме тупых углов, нашивки на рукавах литаврщиков, сверкали лоснящиеся крупы лошадей — крутые, как её собственная попка. Солнце сверкало, играло решительно на всем, куда только достигал взор. Она не видела только сверкания глаз, потому что всадники, держа повод, не поднимали глаз к небу; невозможно было представить, что это граф Платон, как тогда, при их совместным с Жюли купании, смотрит сейчас на нее, Платон Александрович мог только оставаться на земле, он не мог сейчас видеть её в счастливом солнечном сиянии, но взгляд чувствовала она и возбуждалась, сама, как солнце, загоралась под взглядом — летел навстречу взгляд, и Лиз протянула к нему, к этому светлому взгляду, руки, тем самым убыстряя полёт. Она согнула и развела ноги, и этим убыстряя полёт тоже. Чудо случилось. С огромною скоростью она влетела в непреодолимую преграду, в само солнце влетела, в солнце, источающее и взгляд, и свет, и страшный жар, входящий, влетающий в самое её естество, в солнце само, значит, влетела, но не разбилась, хотя испытала мгновенную боль, когда встреченная преграда заполнила её всю целиком. Теперь солнце и жар от его сияния были в ней самой. Она закричала там, наверху, продолжая лететь, закричала от счастья, продолжая полёт. Кирасиры внизу, на дороге, не слышали, только за дверями слышал дежурный кирасирский наряд, камеристка слышала и старший официант, пришедший доложить о том, что ужин подан, и лакеи. А кирасир летел меж её летящих ног. Тут в распахнувшееся окно ударил ветер, штора затрепетала, как трепетал в крике живот Лиз, мокрый от пота. Крик летел вслед за Лиз, пока Охотников не зажал ей рот ладонью; она укусила его ладонь, кровь быстро закапала, кровяной рукою Охотников шире развел ей ляжки. Остались на бархатной коже пятна, словно бы императрица Елизавета Алексеевна сейчас во второй раз в жизни потеряла девственность. Полк внизу продолжал движение, лошади шли галопом, скакуны всё убыстряли бег, как и она, Лиз, убыстряла свой полёт, и ей захотелось ласкать горячих скакунов, горячих, как солнце; она заглатывала и заглатывала огромное солнце, выплескивающее тяжелые струи огня.

10

Вывоз товара представлялось возможным произвести по реке — и Дон, и Воронеж даже в межени отлично судоходны. Зимой на санях. За милую душу! А подвоз сырья произвести сухим путем — от поля до фабрики на телегах. Саму же канатную дорогу[70]придётся вести тоже по воде: только баржа способна поднять готовые железные части — чекмарь, свивальную тележку и вытяжную машину, которые просто раздавят любую повозку. И прямо с баржи устанавливать канатную дорогу при водяной мельнице — вода станет крутить колесо и давать силу основному приводящему валу. Так-то поспешествовать производству и государственной пользе! А иначе нельзя, никак невозможно. Разумеется, потомственному дворянину невместно делаться купцом, так он и не собирался делаться купцом, всем заправлял бы приказчик, а он бы только самолично являлся смотреть за течением событий.

А товар — продавать. И будут у них не только ассигнации, но и настоящая чеканная монета. Потому что чеканить у себя монету уж слишком непростое дело. Нужен прежде всего пресс — не такой, типографский, что стоит у него, а существенно более могучий. И скупка золотых вещей для переливания в монету не могла бы остаться незамеченною. И также подвоз меди — какой же смысл иначе чеканить золотую монету? Внутри она должна быть, разумеется, медной — подвоз думал, что следует устроить у себя просто изготовление грубого сукна, построить ткацкую фабрику и снабжать армию, что не менее необходимо России, но изготовление сукна — так он чувствовал уже помимо себя — слишком простое и понятное дело, лишённое какой бы то ни было поэзии, это ему было неинтересно. Кроме того, душевная простота идеи ткачества требовала куда больших сложностей воплощения и не могла черпать сырья у него же на поле, под ногами. Иное дело канаты — корабельные снасти, ветер в парусах… И деньги растут здесь же — вот они, пенька! Главное — произвести побольше качественных денег, и тогда можно всё купить для России, всё купить.

Он побывал в Нюрнберге, проездил, почитай, месяца два, съездил и подробнейше изучил машину. Сделал записи в тетрадь. Пожелал было выписать из Нюрнберга и механика, чтобы тот у него на месте все устройство бы собрал, отладил и ходу ему дал, но запросили слишком дорого; да за осьмую часть таких денег каждый каретный мастер — хоть свой, а хоть из Петербурга, за осьмую часть таких денег каждый каретный мастер соберет ему канатную дорогу ничуть не хуже любого немца! Не говоря уж о собственных мужиках, которых можно приспособить к делу тоже.

Вместо того, чтобы тратиться на мастера, он купил Анюте красное шёлковое платье — заплатил чуть не столько, сколько просили за всю канатную дорогу. В нескольких местах платье надо было ещё подогнать по фигуре — он купил платье, шитое на жену бургомистра, но жена бургомистра умерла от водяной болезни, как признался портной, умерла, не получив платья, да он, Яков Иванович Охотников, не подвержен суевериям. Платье надо было подогнать по фигуре, но это Анюта справится. Господи, много ли, почитай, шёлковых платьев ужен соседей? Скажите на милость?

Он вышел с коробкою в руках из дома портного на мощеную улицу и воровато огляделся, словно бы кто из воронежских соседей мог его сейчас увидеть за тысячи верст от Воронежа, покупающего платье для крепостной девки, которая вся столько не стоит — безо всякого платья, голышом. Голышом. Голышом. Он там, на улице Нюрнберга, словно бы увидел Анюту голышом, когда она поднимает руки, чтобы распустить уложенные на затылке косы, и густые клоки рыжих волос — таких же, как под складкою живота, становятся видны у неё под мышками… Голова закружилась.

— Ist Ihnen nicht wohl, Herr? Sind Sie krank? — Его держал за плечо толстый немец в сером камзоле без галунов. — Hier um die Ecke wohnt Doktor Schimmerstrahl. Koennen Sie mich hoeren, Herr? Doktor Schimmerstrahl behandelt alle Krankheiten, Mittellose empfaengt er voellig gratis. Sie sind doch mittellos, mein Herr, nicht? — Немец силой развернул его на сто восемьдесят градусов. — Hier entlang. Um die Ecke, dann das zweite Haus. Gehen Sie, gehen Sie. Wenn Sie mittellos sind, muessen Sie zu Doktor Schimmerstrahl. Das ist so ueblich. GehenSie![71]

Он дернул плечом, оберегая коробку с платьем, и стукнул ею по длинной деревянной лестнице, которую немец зачем-то держал в руке. Дернул плечом, потому что разобрал всё-таки, что говорит немец. Он, русский дворянин Яков Иванович Охотников — бедный, да, он бедный. Он не может потратить достаточно денег на проклятую немецкую машину, чтобы поставить производство российское, хотя после изготовления ассигнаций у него остается немереное количество конопляной пеньки — сырья, которое станет, небось, получше хвалёного манильского. Он должен снабжать деньгами прежде всего цели политические, а вот после полного устранения политических препятствий к процветанию России можно будет подумать и о промышленном взлете. Хотя он и находится сейчас именно в Нюрнберге, чтобы заранее ознакомиться с делом и обрести необходимые знания. Так поступал и император Пётр Алексеевич. И он, как и сам Пётр Алексеевич, — творец. Он творец, он художник, разрисовывающий полотно государства, он художник, ещё должный вкусить в недалеком будущем полной славы.