Книга Щит земли русской - Владимир Буртовой

— Великая нужда толкнула вас на такое деяние. Но пуще того — ваше сердце о ближних порадело. А что славно, то ненаказуемо!

— Славно и то, что на Руси дети так с отцами схожи, — добавил воевода Радко. — Во всем — как мы!.. Этими конями накормим ныне в ночь ратаев и убогих. А вам что в награду за риск?

Вольга молча пожал плечами: не за тем ходили. Василько осмелился попросить:

— Пусть наш Воронок по жребию будет последним… Может, подоспеет княжья дружина, продержим как…

Воевода через силу улыбнулся:

— Пусть будет так, храбрый отрок.

Повеселев, расходились от ворот люди: еще на один день голодная смерть отодвинулась от них. Лишь отец Михайло привлек Вольгу к себе и сказал негромко, дрогнувшим голосом:

— Опоздала твоя помощь Луке. Ныне в ночь у него старшая, Злата, померла… Отмучилась.

Разбойник Могута

Ты постой, удача, добрый молодец,

Тебе от горя не уйтить будет,

Горя горького вечно не смыкати.

Былина «Молодец и Горе»

Могута тяжело поднялся с лавки — не было больше душевных сил смотреть на молчаливую скорбь ратая Луки, на слезы, которые катились по впалым щекам в редкую рыжую бороду. Низко поклонился праху Златы, а потом под причитания Руты и плач сероликих девочек сделал шаг к двери. «Этим тоже недолго жить осталось», — кровь ударила в голову, едва Могута кинул взор на дочерей ратая Луки.

День клонился к вечеру, солнце светило еще над западной стеной Белгорода, но в глазах Могуты была тьма, будто город вдруг окутало непроглядным туманом. Не видя дороги, брел Могута по улицам вдоль чужих изгородей, вдоль пустых телег, под которыми копошились чужие дети с большими голодными глазами. Чужие ли? Не общее ли горе и нужда сроднили их всех? И его с ними!

Брел, страдал Могута от беспокойных дум, казнился бессилием помочь людям. Нежданно наткнулся на бондаря Сайгу, совсем немощного от раны: лицо бондаря будто тонким слоем пчелиного воска покрыто.

— Ты почему не спешишь, Могута? — удивился бондарь Сайга. — Все белгородцы уже там собрались.

Могута осмысленно глянул на бондаря, увидел в руках у него кусочек конского мяса, прижатый к груди, чуть ниже того места, куда недавно ударила печенежская стрела. На помятом платне видна была незаштопанная дырочка и заметна плохо отстиранная кровь.

— Больших трудов стоило мне подняться с ложа и идти за кормом. Не балует холопов своих посадник Самсон обильной брашной, ох не балует. Жена Мавра и вовсе плоха стала. Разве что от мясного отвара малость полегчает ей, — с надеждой высказал бондарь Сайга.

Могута по-прежнему молча смотрел на него.

— Торопись, на княжьем подворье делят мясо печенежских коней. Там и твоя доля. Ты не слышишь меня, Могута? — спросил бондарь с удивлением.

— Все едино — погибель нам неминуемая. Не нынче, так завтра, — обреченно выговорил в ответ Могута. — А вот посадник Самсон обходится и без такой доли, — и он указал на кусочек конского мяса. — Ты видел его на княжьем подворье, где корм делят?

Бондарь Сайга хмыкнул, закашлялся, отдышавшись, покачал головой:

— У посадника клети наших побогаче, ему ли с холопами…

— Вот оттого мне туга голову и давит, — перебил Могута и, не простясь, побрел дальше, а бондарь Сайга долго смотрел в его широченную согнутую спину, потом вспомнил про больную Мавру и голодного Бояна, заспешил через торг к своему подворью.

Могута остановился у посадникова забора, против ворот. Что привело его сюда? Из смотрового окошка вдруг высунулась лобастая голова пса, вставшего на задние лапы, ощерясь, пес показал огромные желтые клыки. Могута впился в зеленые собачьи глаза тяжелым взглядом. «Экая тварь обжорливая! Людям есть нечего, а и он с пастью…» — с ненавистью подумал Могута и сделал еще шаг к воротам, сжимая пальцы в каменно-крепкий кулак. Пес не осмелился зарычать, зевнул, клацнув зубами, и исчез из виду. Могута изрядно пригнулся, заглянул на посадниково подворье, где у резного крыльца с дубовой дверью, а не у клетей, как то прежде было, медленно бродил еще пес.

— Ишь ты, — вновь подивился Могута. — Расстался-таки Самсон со своей песьей стаей! Прежде на подворье шесть псов держал, вычищенных да откормленных, а ныне и у этих животы вон как подвело! — вздохнул, отказался от какой-то еще не оформившейся в сознании мысли. — Не подойти к клетям, псы не пустят. На их лай дворовые с мечами набегут… Что делать мне теперь? Подскажите, Перун и ты, бог неба, где чадам ратая Луки и иным корм добыть?

Обходя в раздумии посадникову изгородь, Могута повстречал Сигурдова холопа Бажана. Он тоже, как и бондарь Сайга, спешил с малой долей конского мяса, едва ли с Могутов кулак величиной. У Бажана хворая мать и два сына — птенцы желторотые. Прошлым летом бывший свободный ратай Бажан после печенежского набега коня и рала лишился, урожай погиб в поле — чужие коня стоптали — а жену настигла певучая стрела находника, когда бежали в лес, спасаясь от погибели. Бажан, чтобы не умереть голодной смертью, явился на подворье волостелина Сигурда и при свидетелях совершил самопродажу. Надеялся быстро возвратить долг варяжичу Сигурду, да где взять лишние куны и резаны? Те, что дает Сигурдов доможирич[57]Гордей за работу, возвращаются волостелину же за прокорм. Вот и бьется более года Бажан в холопской нужде, с каждым днем теряя надежду сызнова стать свободным ратаем.

И этот холоп теперь закупу Могуте словно брат родной, единой бедой — боярскими путами стреножены.

Могута, завидев Бажана, обрадовался. Знал он, что холоп не имел своего крова — в тесном пристрое Сигурдова терема жил. А кто живет на чужом дворе, знает его, как свой. Могута остановил Бажана, опустил большую ладонь на его костлявое плечо.

— Мы с тобой, Бажан, у Сигурда как два мерина. Пока работаем, нас как-то кормят. Придет смертный час, обоих сволокут в овражьи откосы, воронью на прокорм.

— Что ты, Могута? — Бажан вскинул серые испуганные глаза, часто заморгал покрасневшими слезящимися веками.

— Дело есть к тебе. Снеси мясо да приходи сюда. Этой ночью либо умереть нам, либо вместе с детьми выжить…

Когда над Белгородом погасла вечерняя заря и неспокойный сон сморил нуждою измученных людей, Могута крадучись поднялся со своего ложа: упаси бог, Агафья проснется, увяжется, на руках повиснет и не даст задуманного совершить.

— Сморилась, горемычная, не проснулась, — с облегчением выдохнул он, глядя на спящую жену, — лицо жены показалось Могуте неживым, и он боязливо притронулся ко лбу твердыми пальцами. Облегченно выпустил из груди задержанный в тревоге воздух — от чела Агафьи шло тепло. И не подкралась в ту пору к сердцу иная тревога: а доведется ли еще увидеть, обнять ласковую Агафью, доведется ли побаюкать дитя, которого недавно под сердцем почуяла она? О том не думал, иные мысли заполонили его голову.