Книга 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

Он толкнул дверь и встал как вкопанный: за столом с глиняной корчагой, в которой наверняка было вино, сидели Георгий Вяземский и Давид Суламанидзе. Суламанидзе встал, широко развёл руки и громко сказал:

– Как ты, Миша, угадал! Мы ещё не всё выпили! А, батоно Гэоргий? Я же говорил, что толко хорошие люди бивают так лэгки на помине!

Князь. Давид Суламанидзе

Весь следующий день Сорокин с рабочими, которые все были вызваны с главного склада, цеплял крюком толстые кедровые бревна и налаживал последние штабели. Под конец работы он уже не чувствовал рук и подумал, что сегодня ужин не про него, что вряд ли он сможет оторвать от стола даже пустую ложку.

Отвлекаясь только на непомерную тяжесть очередного бревна или громадность комля, он думал о разговоре с Ивановым. Одновременно он думал об Элеоноре. Он был с ней на одних санях всего лишь несколько часов, это и было всё время их знакомства уже много лет назад, и сейчас, вспоминая эти часы, а на самом деле мгновения, он не понимал, как у него в мозгу успел или сумел сотвориться целый мир – он и леди Энн. Этот мир был живой, он думал о ней всё время с момента знакомства и до сегодняшнего дня, он никогда её не забывал, и она стала его неосязаемым образом, его мёртвой живой и превратилась почти что в ангела. И вдруг она по-настоящему ожила. Рядом. Здесь. В этом городе. Его голова была в чаду, он цеплял, катил, тащил, укладывал, работал механически, разговаривал с воображаемым ангелом по имени Элеонора, думал: «А сейчас она, наверное, – вот такая»; и в какой-то момент не уследил, и бревно, сорвавшись, покатилось. Все успели отскочить, десятский, другой, заорал на него матом, сорвал суконные верхонки и даже запустил в него. Тогда Михаил Капитонович сказал себе «Стоп!» и дальше попытался сосредоточиться только на работе.

Наконец всё было кончено, он пронумеровал штабели и пошёл в контору. Вяземский встретил его мрачно, о сорвавшемся бревне ему уже сообщили, и он был расстроен.

– Георгий, но ведь всё закончилось хорошо, и никто не пострадал, – с виноватым видом произнёс Михаил Капитонович.

– Ты извини, – ответил Вяземский. – Я всегда расстраиваюсь, когда происходят такие случаи: вроде не война, а знаешь, сколько народу уже побилось и покалечилось на этом лесоскладе… – Он не успел закончить, открылась дверь, и в контору вошёл Суламанидзе.

– Сюрприз! Што, друзья, не ждали? – Суламанидзе щурился, улыбался и пускал глазами молнии. – А? Я так и думал! Думали, Суламанидзе вчэра пришёл и пропал на целый год, думали, Суламанидзе – случайный гость? Нэ-э-т! Это вчэра Суламанидзе бил случайный гость, а сегодня он законный гость – сегодня Давид Суламанидзе празднует свой двадцать пэрвый день рождения! – Сказав это, он поставил на стол тяжёлый саквояж. – Што ви сидите как вкопанные, сегодня Давид Суламанидзе покажет, чэму он научился. И ничего нэ хочу знать про ваши планы на вэчер! Убирайте ваши дурацкие бумажки! Вчера била разминка, а сегодня будэт настоящий пир!

Вяземский и Сорокин от неожиданности – вчера они ни о чём не договаривались – посмотрели друг на друга, но ничего не оставалось, и они стали складывать бумаги и убирать их со стола. А планы были: Вяземский собирался на свидание к Наташе Румянцевой, а Сорокин – выспаться перед завтрашней встречей с Ивановым, а может быть, даже и с Ива́новым.

Суламанидзе вытащил из саквояжа вино, хлеб, влажный круглый сыр, свежие овощи, пучки зелени и большой бумажный пакет в масляных пятнах.

– Вот! – торжественно сказал он. – Это то, чему я научился! Увэрэн, вам понравится.

Он развернул бумагу, и все увидели много мяса: сразу даже непонятно было, что это, и только запах указывал, что это были разнообразные копчёности.

– Это, – Суламанидзе вытер об штаны руки, – капчёный окорок. Это, – он взял большой кусок округлой формы, – буженина. А это, – и он поднял длинную, висячую гирлянду, – мои колбаски! Сам готовил: вимачивал синюгу, рубил фарш, сам набивал и сам коптил! Пробуйте!

Он достал из саквояжа нож и стал нареза́ть колбаски.

– Окорок и буженину попробуем после, они обычные, главное – колбаски! – Суламанидзе наре́зал кружочками колбасу, и стало пахнуть ещё сильнее и вкуснее. – Я нашёл ольху, Гоги, помнишь, я тебя о ней спрашивал? Сам настругал и сам сделал коптильню!

Суламанидзе наломал кусками белый хлеб, нарезал сыр и попросил у Георгия стаканы.

– Надо много жевать во рту мяса, хлеба и овощи, зэлэни, сдэлать во рту такую кашу, и тогда запить это вином, много вина! Но сначала надо вибрат тамаду! – Суламанидзе замолчал и стал по очереди смотреть на Вяземского и на Сорокина. Те оба молчали, смотрели на гостя, на накрытый стол, на свои полные стаканы и снова друг на друга и молчали.

– Ладно! – шумно выдохнув, сказал за них Давид. – Я вам помогу! Можете вибрат тамадой меня! Если согласны, я начну! Сначала випьем за Бога! Дай Бог нам всем мир, здоровье и удачу!

Они выпили.

– Вторым тостом мы випьем за мою родину!

Давид рассказал про свою родину. Оказалось, что его родина имеет очень длинную историю. Он перечислил все княжества, из которых состояла Грузия, назвал имена самых знаменитых грузинских царей, цариц и поэтов. В третьем тосте, почти без перерыва, он рассказал про свою большую семью и перечислил ближайших родственников. Закончил так:

– Сейчас не война и нам всэм некуда торопиться, поэтому я не стал нарушать правила ведения грузинского стола, правила имеретинского застолья, они очень дэмократичные, они призывают тамаду пожалеть гостя и не говорить много, чтобы вы не умэрли и мне било би с кем випить! – Он оглядел своих товарищей, их скулы заострились, глаза сверкали, и по очереди чокнулся с каждым: – Выпьем, друзья, и закусим! Толко главное – колбаски!

Пока Суламанидзе говорил следующие тосты, Сорокин поглядывал на Вяземского, тот ел, немного пил и щупал в карман жилета часы. Михаил Капитонович поймал взгляд своего товарища и, когда Суламанидзе долго и с наслаждением пил из стакана, понимающе кивнул Георгию.

– Давид, – сказал Сорокин, – этот тост я хочу вместе с Георгием поднять за твоё искусство. – Сорокин поднял на вилке кусочек действительно прекрасной колбасы и понюхал её. – Но, Давид, давай отпустим Гошу, он опаздывает на свидание с Натальей Алексеевной!

Суламанидзе поперхнулся, уставился круглыми глазами с выступившей слезой на Вяземского и произнёс:

– Вот это друг! Ему надо на свидание, а он промолчал! Настоящий друг! Бэги! Нельзя опаздывать, опоздать, в два места: к любимой женщине и на собственные похороны!

Вяземский с благодарностью посмотрел на Сорокина, обнял Суламанидзе и ушёл.

Суламанидзе восхищённо смотрел ему вслед, размахивал пустым стаканом и причмокивал губами.

– Я признаю только две прэданности в жизни – к любимой женщине и к родине!

Сорокину показалось, что Суламанидзе и слово «Женщина», и слово «Родина» сказал с большой буквы. Он тоже был в восхищении: от обоих своих друзей, он забыл про усталость, про Иванова и завтрашний разговор; он так давно не был в такой радости от общения с любимыми людьми, что это чувство захватило его всего. Но после слов Суламанидзе настроение спало и появилась грустная мысль: «А я кому предан? Я ни разу не вспомнил о родине и ничего не сделал, чтобы найти свою женщину». Мысль о том, что Элеонора жила здесь, а он перестал её искать ещё в Чите, мучила его весь день и не покидала до того момента, пока в контору не вошёл Давид.