Книга Госпожа Мусасино - Сёхэй Оока

Телеграммы из Осаки все еще не было. Если Томико поехала туда, то наверняка была уже на месте и телеграмма вот-вот должна была прийти. Он попробовал прокрутить в голове текст своего сообщения и подумал, что, если Томико там нет, беспечная свояченица могла и не ответить на его телеграмму. Он пошел на почту и послал еще одну телеграмму: «Томико приехала или нет? Жду ответа».

Покинув дом Оно, Митико торопливо направилась через Ногаву к кладбищу Тама, туда, где покоились ее родители и братья. Митико еще неясно представляла себе, готова ли она покончить с собой или нет. Не так-то легко решиться на подобный поступок. Многие люди, задумавшие покончить с собой, в конце концов осуществляют задуманное, но большей частью все зависит от случая.

Деревья на кладбище в Тама стояли в полном алом облачении. На равнине Мусасино, расположенной на высоте пятьдесят метров над уровнем моря, первый иней выпадал в начальной декаде ноября. А потом, словно получив знак свыше, разом начинали краснеть алые клены момидзи,[53]дзельква, японский сумах, инусидэ.

В середине двадцатых годов токийские власти задумали перепродать дешевые сосновые леса в этой местности разросшемуся кладбищу. Они решили, что это как раз то, что нужно здесь, — яркий внешний вид этого кладбища, украшенного расходящимися тропками, с живой изгородью, и выгодно отличавшегося от кладбищ в Янака и Аояма. Останки многих знаменитостей заняли большие участки, выходившие на главные дорожки. Им самим понравились бы возведенные над их костями каменные сооружения и памятники в европейском стиле.

— Дураки! Думают, что можно оставить имя в камне и металле! — посмеивался старик Миядзи.

Из финансовых расчетов он для себя и жены купил на этом кладбище местечко, рядом с одной из тропинок. Надгробие было скромным, Миядзи лишь обсадил участок деревьями. Японская айва, камелия, индийская сирень, душистая маслина, гингко, доданда цвели и опадали над могилами круглый год. Деревья шумели на узком пространстве, нависая пышной листвой над соседними кладбищенскими участками.

Алые клены, высаженные проектировщиками кладбища без разбора, хорошо принялись и наполняли окрестности пурпуром. Доданда, окаймлявшая могилу Миядзи, топила в прозрачном воздухе осени красные пятна листьев, похожие на цветы. Вид умирающей природы наполнил радостью сердце Ми-тико.

Перед могильным камнем, на котором было выгравировано «Могила семьи Миядзи», Митико присела. Если поднять булыжники перед надгробием, то снизу можно увидеть пещеру, а впереди — полку, на которую можно поставить урну с прахом.

Когда помещали урну с костями матери, старик Миядзи вошел внутрь со словами:

— А-а, как хорошо! И я хочу побыстрее сюда!

«Что же лучше — соединиться здесь с отцом, матерью и братьями или жить этой нынешней жизнью?»

Думая об этом, Митико вспомнила, что когда она провожала Юкико в школу, то в голове у нее промелькнула мысль, а не стоит ли попробовать жить с Оно в одном доме. Митико не любила Оно, но и не ненавидела, ее прельщала, возможно, лишь идея заменить Юкико мать. Любому человеку свойственно стремление жить до последнего.

— Отец, что же делать?

Могильный камень, конечно, не отвечал, но ей вспомнилось, как отец, потомок самураев, гордился своим стоическим отношением к смерти.

— В моем детстве японцы часто вспарывали себе животы. Христианство запрещало самоубийство, потому что, если раб покончит с собой, господин будет в убытке, ведь так? В конфуцианстве нет таких идей, притянутых за уши. Ты умираешь, когда в этом есть смысл. Вот это поведение, достойное благородного человека. Ритуальное самоубийство у нас в стране стало естественным результатом распространения конфуцианских идей.

Прошептав «поведение», Митико подумала: «А, вот как! — и тут же поправила себя: — Нельзя держаться за привязанность к Оно и Юкико. Я должна преградить Акияме путь к самовольному распоряжению домом».

Затем в ее мозгу всплыла тень мечты о жизни вместе с Цутому, но она снова отмела ее. Они бы жили в блуде, как Акияма с Томико. «Даже если это и не так, но вот он какой, положил руку на плечо Томико. А вот если оставлю ему наследство, тогда он, какой бы он ни был, наконец-то все поймет. Все же мне надо умереть». Решив так, Митико рассталась с могилой отца.

Осенняя природа на кладбище преобразилась. Казалось, что вокруг полыхает, наступает на человека один лишь красный цвет. Но глаза Митико ничего не видели.

Как раз в это время Цутому стоял на краю одного из трех отрогов плато Саяма. Ему думалось, что он пришел сюда, чтобы увидеть равнину Мусасино, которую в конце лета, когда они приезжали в Мураяму вместе с Митико, не получилось посмотреть, потому что тогда они сразу направились к озеру. Но нет сомнения в том, что его тянуло сюда как к месту воспоминаний о Митико.

Естественно, Цутому думал о Митико. То, что она безо всякой приписки прислала фотографию, где он стоит с Томико, было подтверждением его полного поражения. Собственная фигура на снимке показалась ему безобразной. Он, движимый какими-то внутренними побуждениями, предстал на фото настолько уродливым, что что-то заставляло сомневаться в правоте его действий.

Митико же, наоборот, получилась очень хорошо. Цутому помнил, что, когда он фотографировал ее в тот день, Митико показалась ему старушкой, а сейчас она чудилась ему красавицей. Лицо Митико, прищурившейся в линзу аппарата, скорее хранило следы тоски, о которой она сама не знала. «Она взвалила на себя неподъемную ношу, — думал Цутому. — В чем же я был не прав, когда хотел увезти ее из «Хакэ», из дома, который совсем ей не подходит? Просто я не смог найти нужных слов, не смог сделать это в такой форме, чтобы она успокоилась. Клятва? Ах, вот в чем дело! Меня беспокоит то, как легко я ее нарушил. Очень сложно бороться с собственными желаниями. А если для меня действительность благо, то было ошибкой клясться. Если бы эта клятва не прозвучала из ее уст, я бы и выдумать такого не мог. Потому что клятвы произносят слабаки, которые признали поражение. Обидно только, что заставил ее думать в таком ключе Акияма. В этом все мужья, ярким представителем которых является Акияма. Да, жизнь такова».

Перед глазами погруженного в раздумья Цутому предстала равнина Мусасино. Холм, на котором он стоял, выходил прямо на место старой битвы эпохи Камакура,[54]неподалеку лежал памятный камень, на котором была выбита надпись: «Курган сегунов». Этот камень напоминал о том, что именно здесь в смертельной схватке сошлись главы двух могущественных кланов. По плану Цутому надеялся осмотреть Мусасино с одной точки. Однако вид, открывавшийся с холма высотой всего лишь в тридцать метров от подножия, давал возможность обозревать леса и поля только в пределах от Токородзавы до Акицу и Кумэгавы. Мечта Цутому обозреть все уголки равнины рухнула.