Книга Растление великой империи - Владимир Максимов

И еще — о языке. Язык, по моему глубокому убеждению, — естественно складывающийся организм. Радикальное насилие над языком не менее бессмысленно и трагично, чем насилие над человеческим обществом, над самой жизнью. А жизнь, как мудро заметил Борис Пастернак в своем восхитительном «Докторе Живаго», не надо переделывать, она сама себя переделывает. Так обстоит дело и с языком. Оставить после себя хотя бы одно новое слово, как это получилось у великого Достоевского со «стушевался» или у посредственного Боборыкина с «интеллигенцией», это уже означает остаться в истории литературы, а конструировать почти всю словесную ткань своих книг из вымерших архаизмов и неподъемных словосочетаний — это вернейший способ авторских самопохорон по первому разряду. Если уж освобождаться от советского «новояза», то, по-моему, все-таки не по словарю Даля, а по «Сказке о царе Салтане» или по меньшей мере по чеховской «Каштанке». Ко всему прочему, насилие над языком мстит за себя самым грозным для пишущего образом — забвением.

При всех своих новаторских претензиях Солженицын так и не выломился из русской литературной традиции и не породил сколько-нибудь заметных эпигонов, ибо для эпигонства он явно малопригоден: слишком огромны художнические задачи, которые ставит перед собой.

Его роль в нашей литературе и бытии иная: он задает обществу, нам всем неизмеримо более высокие нравственные и творческие критерии, чем те, из каких мы исходили до него. И только одно это искупает все его промахи и потери.

Без него немыслимо, к примеру, было бы такое явление, как «деревенская проза». Все наши деревенщики вышли из «Матрениного двора», как послепушкинская проза из гоголевской «Шинели», но все же их едва ли можно назвать его эпигонами, настолько они самобытны, подлинны во всех своих проявлениях, художническом, нравственном и гражданском. И, конечно же, в языковом. Вот уж кто действительно не нуждается в помощи Даля, слова диктует им сама окружающая их язьїковія стихия.

Но без Солженицына не состоялось бы в нашей литературе (и не только в литературе!) и многое другое. Поэтому, предъявляя сегодня к нему столь нелицеприятный счет, я тем не менее убежден, что лишь благодаря Солженицыну русская литература после столь долгого и трагического перерыва вновь заняла подобающее ей место в ряду мировых литератур. Сколько серых мышей нынче на Востоке и Западе вот уже много лет хлопотливо хоронят нашу отечественную словесность! Правда, она, надо отдать ей справедливость, этого не замечает, живет себе и в ус не дует. И это тоже во многом благодаря Солженицыну.

1991

Марш веселых ребят

Когда-то в ответ на вопрос, что есть акмеизм, Мандельштам ответил: «Тоска по мировой культуре». Как видите, авангардисты «серебряного века» не мыслили себя вне связи с великими предшественниками, в том числе и отечественными. Достаточно полистать их письма и воспоминания, чтобы убедиться, какой непреходящей ценностью, при всем их иконоборчестве, оставалась для них русская классика.

Как говорится, «не то, что нынешнее племя»! Сегодня же, в гнилостной атмосфере всеобщего распада, когда улетучились все и всяческие критерии, когда, выражаясь по Достоевскому, все можно и все дозволено, наши доморощенные авангардисты тоскуют уже не по мировой культуре, а по интеллектуальному беспределу, в сумеречных потемках которого любая приблудная кошка вольна выдать себя за тигра, а подвальная мышь — за слона.

Но если с современниками церемониться незачем, от них легко избавиться с помощью «малого джентльменского набора» безотказных клише, обозвав оппонента «соцреалистом», «ретроградом» или «антисемитом» (это тоже нынче эстетическая категория), то с классикой несколько сложнее, ибо на ее фоне наш нынешний отечественный авангардист совсем уж не глядится и как бы даже вообще отсутствует. Отсюда и весь его — этого авангардиста — наступательный пафос против нее: бей своих, чтобы чужие боялись!

Эх, этим веселым ребятам заполучить бы в компанию Агранова с Блюмкиным из двадцатых годов, они бы вмиг нашли для русской литературы «окончательное решение»!

И вот уже литературовед средней руки из бывших стукачей, лихо разделавшись перед тем с Пушкиным и Гоголем, походя бросает о Толстом: «Гений посредственности».

Второй небожитель, кое-как смастерив несколько повестушек на уровне колхозного Дос Пасоса, небрежно цедит с вершковой высоты своего величия: мол, для него что Шевцов, что Набоков — все одно. Где же этому самовлюбленному графоману догадаться, что ему, честно говоря, и до Шевцова-то еще пилить и пилить, а уж о Набокове и говорить не приходится.

От третьего, едва успевшего срифмовать «мама — Кама» и «страна — весна», вы узнаете, что русский стих испоганили такие негодяи, как «Софронов, Грибачев и Ахматова» (видно, мало ей было Жданова!); от четвертого, с явными претензиями на роль уездного Герострата, что Чехов — абсолютная бездарь, а от пятого (вернее пятой, ибо это в некотором роде — дама) о том, что «Мандельштам «великий израильский поэт» и к русской литературе никакого отношения не имеет. Исхитрился-таки Осип Эмильевич, перед тем как сгинуть на Черной речке под Владивостоком, сделаться великим поэтом еще несуществующего тогда государства!

Но особенно достается в последнее время Михаилу Булгакову. Ну разве в состоянии вынести страждущая душа нашего авангардиста такой, по его мнению, несправедливости: булгаковским изданиям и переизданиям давно потерян счет, литература о нем могла бы составить теперь приличную профессорскую библиотеку, чуть не каждая вещь экранизирована (только на Западе трижды!), от инсценировок пестрит в глазах, опера и та уже не устояла? Терпеть это кощунство выше авангардистских сил: дави!

И не стесняются. По мнению одного утонченного эстета с кастетом, о писателе, который начинает роман со слов «Однажды весною, в час небывало жаркого заката…» (ему бы, бедняге, одной фразы такой пластичности и полноты для бессмертия хватило!) и говорить смешно. По суждению другого, еще более утонченного, прозаик, обласканный любовью и правых, и левых, изначально никудышен (бедные Гомер, Шекспир, Сервантес, Гете и прочая мелочь вроде Стендаля и Бальзака!), а по безапелляционному приговору третьего, «Мастер и Маргарита» — это просто «путеводитель по всей субкультуре русского атисемитизма». Этот, как видите, даже утонченностью не маскируется, а прямо, без эстетических экивок — кистенем наотмашь! Вот так они и озоруют нынче, наши шалуны: «кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз»!

Нашего эстета с коммунальной кухни также хлебом не корми, дай только заклеймить в чем-либо ненавистную ему русскую культуру. К примеру, в учительском морализаторстве, политизированности, ханжеском пуританстве или в «неконвертируемости».

И напрасно вы станете доказывать ему, что морализаторство свойственно мировой литературе вообще, а западной в особенности, что традиция эта восходит еще к Софоклу, Шекспиру, Сервантесу, Мольеру, Филдингу, Попу, Дефо, вслед за которыми она продолжена Стендалем, Диккенсом, Бальзаком, Золя, Гюго и закреплена затем Шоу, Ролланом, Франсом, Мориаком, Камю, Сартром, Беллем и другими, еще здравствующими нашими современниками.