Книга Ужин в раю - Александр Уваров

Или тоже самое решила внушить Лене? Ведь прежние её скандалы и обвинения особых результатов не принесли…

Я тогда думал, что не принесли. Оказалось, принесли.

— Вы, Полина Петровна, прямо монстром каким-то меня считаете. Неужели вы думаете, что с педагогическим образованием, пусть и трижды высшим, так легко устроиться? А ум, способности… Главный и самый полезный талант в наше время — хамство. Я, увы, этого таланта начисто лишён. О каких ещё способностях можно говорить? И что именно, интересно, я разрушаю?

— Жизнь, Сергей. Свою и, к сожалению, жизнь Лены. И, полагаю, вы вполне это осознаёте. Я попросила вас приехать… Это не только моя просьба. И не столько моя просьба, сколько… Вы знаете, Лена просила меня…

Господи, глупая, несчастная моя Лена, ну о чём ты могла её попросить?

Зачем тебе это?! Я ведь рядом с тобой. Мы ведь вместе.

Что тебе нужно от неё?!

— Лена просила? Интересно…

От сквозняка качнулись шторы. Жёлтая солнечная полоска влетела с улицы, прошла по стене, по дверцам серванта, по табачного цвета, плюшевой спинке кресла, соскользнула на пол, прошла по серому потёртому коврику — и исчезла где-то в глубине комнаты.

И полоска эта в быстром беге своём выхватила на миг фотографию за стеклом. На фотографии — он всё тот же. Всё та же улыбка. Но мне показалось…

Именно тогда мне показалось, что улыбка его какая-то виноватая. Словно он и после смерти продолжал извиняться за свою жену. Так же, как делал это при жизни.

«Ты же, Сергей, знаешь этих баб… Ежели им чего в голову взбредёт — ничем уже не выбьешь. У них даже самый здоровый консерватизм может стать нездоровым. Ты воспринимай это всё… спокойней, что ли…»

Я спокоен. Не волнуйтесь, Павел Георгиевич.

Кажется, у нас с вами всё уже позади. И хорошее, и плохое.

Трамвай медленно вползает в поворот, тяжёлые его бока раскачиваются медленно. Вверх-вниз, вверх-вниз… Рельсы оборвутся. Скоро.

Острые края колёс врежутся в землю. Взметнётся облако пыли. И вновь осядет.

Станет тихо. Начнётся дождь. Сначала — едва заметный. Мелкие брызги, водяная взвесь. Потом капли станут крупнее и будет их всё больше и больше.

Откроются двери. Капли полетят в салон. В салоне — я один…

— Она просила меня поговорить с вами. Видите ли, ей просто не хватает духу высказать вам всё это… Всё то, что накопилось, наболело просто… Между вами… За эти годы. Она всегда была такой тактичной, чувствительной, ей просто невыносимо было… тяжело. Вы понимаете? Все эти скандалы, ваши упрёки. Совершенно бредовые, фантастические упрёки. Будто она — обуза для вас. Для вашего… Как вы там говорили? «Духовного роста»? Ревность эта ваша…

— Полина Петровна, вы же сами говорили о скандалах. Ну, была пара сцен… Ведь всё это было сказано сгоряча. Уж вам то, медику… Врачу… Душа человеческая должна быть видна, как на ладони. Мало ли, что можно сказать сгоряча. А ревность… Честно слово, я вообще не понимаю, к чему вам влезать во всё это…

— Я боюсь за свою дочь!

Она нес сказала — она выкрикнула эту фразу.

Чем дольше я разговаривал с ней, тем больше терял терпение. Не беспокойство, а раздражение («да рви же ты скорей, рви эту ниточку, что протянута пока между нами… мы же чужие, совсем чужие… разорви…»), неодолимое, неподвластное моему рассудку (который тогда у меня ещё был) чувство раздражения и озлобленности стало охватывать меня, подавляя все мои мысли и оставляя лишь только чувства. Слепые, злобные, губительные, разрывающие плоть безжалостными своими когтями. Звери в хлипкой, ненадёжной клетке моего тела.

Я спокоен. Пока. Последние минуты.

Я выхожу из трамвая. Под дождь. Стремительно, ежесекундно усиливающийся дождь.

Двери закрываются за моей спиной.

Короткий звонок. Мигнули огни поворотников. В последний раз по металлу прошёл ток. Стихло гудение; токосъёмник упал, отпустив провода.

Холодный, мёртвый, вросший в землю трамвай.

Парк. Кладбище. Круг. Трамваи — их много. Новые, не совсем новые, насквозь проржавевшие, рассыпающиеся в бурый, коричневый, красный прах. Опустевшие глазницы выбитых фар. Изъеденные временем корпуса-скелеты с провалившимися крышами. Искривлённое, изуродованное смертью пространство.

Место, где обрываются рельсы.

Боже, на дай мне остаться здесь! Не дай!

Где остановка? Мне страшно!

Я не хочу стоять под дождём. Моя одежда тяжелеет от воды. Мне уже тяжело дышать.

Капли барабанят по металлу. Словно десятки барабанов отбивают дробь. Крупные капли бьют по металлу и брызги разлетаются в стороны.

Будь с нами! Будь с нами! Будь безумен! Безумен! Безумен!

Прекратите же!

Где этот ленивый, потный полдень, жара, сонная дремота; время, растянувшееся, словно разогретая на солнце резина?

Мне невыносима была бесконечность этого полдня, но я же просил не о таком конце. Господи, зачем я вышел из салона? Мне бы и самому сгнить вместе с этим проклятым трамваем, что завёз меня сюда!

Темнеет. Туча? Неужели ещё и гроза?

Ну должен же, должен же здесь быть хоть кто-нибудь! Эй, кто…

— Сергей, вы же монстр! Монстр! Мне страшно от одной мысли о том, что моя дочь вынуждена ночевать под одной крышей с таким человеком как вы…

— Каким?!

Я сам сорвался на крик. Всё, хватит. Хватит этой лживой, подлой, пошлой, удушающей вежливости.

Я задыхаюсь. Мне нужен дождь. И ветер… порывами.

Ветер — дыхание Бога. Рвущий лёгкие. Обрывающий дыхание.

— Мне надоела эта чушь! Все эти выдумки! Ваши дурацкие выдумки! Сколько можно?! Эти годы… Я постоянно, всё время иду на поводу у вас. Всё время приспосабливаюсь. Всю свою жизнь!.. Я занимаюсь не тем, чем хочу заниматься, перехожу с одного места на другое, терплю насмешки и самодурство дебилов, волею случая ставших временно моими начальниками. Ради чего? Ради того, чтобы в конце концов заслужить звание монстра и негодяя?! Ну что ж, благодарю вас, Полина Петровна! А вам не кажется, что именно вы и именно таким поведением разрушаете семейное счастье, и, в итоги, жизнь вашей же дочери? Может быть, именно общение с вами для неё опаснее всего?

— Замолчите, Сергей!

Мы оба теряли разум и не могли, просто не могли уже остановится. Сладость крика, сладость ненависти — мы оба ощущали губительный этот вкус.

— Замолчите! Ваши грязные фантазии… Вы издеваетесь над моей дочерью! Она мне всё рассказала, всё! Это гнусно, нетерпимо! Она не может больше, не может это терпеть… Она рассказала мне о том, что вы заставляете её делать. Ей надо было выговорится, рассказать хоть кому-то. Она на грани срыва. Это… разрушение, это же просто деградация какая-то!