Книга Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чего ты придерживаешься?
— Поршневой линии. Вот поршневой вариант… но так, слабенький.
— Погоди, — не понял Максим. — Так ты считаешь, он возможен. Перпетуум?
— Почему ж нет? — Арбузов зыркнул удивленно, дернулусом.
— Так сколько веков не могут… Вечного ничего не бывает.
— Дураки изобретают, вот и не могут. Как это вечного не бывает? Лампа на могиле Туллии полторы тыщи лет горела? — горела, факт.
— Так ведь всего полторы тыщи, — по существу Максим спорить не стал, потому что не знал ничего ни про Туллию, ни про ее могилу.
— Форма изнашивается, сам материал, — нехотя пояснил Арбузов. — Материалов вечных не бывает! Вот-ка, вот-ка… а вот интересная штукенция. Это что же? — конусы какие-то вместо колес у поезда. Так… Переменная высота рельсы…
Арбузов уплыл в бумаги.
Снег лег всерьез, и потрескивали уже морозы, дрова летели как из пулемета, буржуйкой в квартире обзавелась пока только Патрикеевна. Вернее, буржуечкой, совсем маленькой, величиной с кошку, в соответствие комнатке-чулану.
Дров по нормам полагалось по кубометру, мало, Ким теперь днями носился по улицам в поисках горючих материалов и досадовал, что не может на завод. А в глубине души как-то в заводе и засомневался. Неожиданно трудное впечатление произвел на него товарищ Киров Марат.
Зимние ватные брюки стали короткими, хорошо хоть застегиваются (хотя с каждым днем все проще застегиваются, вначале кобенились), и у полушубка короткие рукава. Варенька обещала надставить, но надо найти из чего.
И на крыше дежурств никто не отменял. Тут Ким и оконфузился вдруг. В деле охоты на зажигательные бомбы он справедливо считался асом, щелкал их как семечки, и вот…
Был налет, как раз их дом прихвативший, дюжины две «подарков» сбросили с крыши или утопили в песке, и вот налет заканчивался, и последняя бомба сиротливо прикатилась под ноги Киму.
Он спокойно взял ее, снес в песок и присел на корточки у самого ящика, снял одну защитную варежку, отер пот со лба: картинно эдак, с форсом.
А зажигалка, будто науськанная фашистами, подкараулила и брызнула из отверстий расплавленным термитом, окатила Киму руку и даже часть щеки, он чуть сознания от боли не потерял.
Все сгрудились на кухне, у Юрия Федоровича — хорош медик! — средств не оказалось, выручила Патрикеевна, мазь дала для ожога. В общем, не ужас-ужас, до свадьбы заживет, но временная нетрудоспособность безусловная, дрова по улицам тягать можно, но завод точно откладывается.
Патрикеевна, воспользовавшись полнотой аудитории, не преминула сказать неприятное:
— А надысь в трамвае мешок обнаружили, там кости обглоданные с человека, и голова обугленная — варили…
— Ой, — вздохнула Варенька.
Юрий Федорович закашлялся. Он не считал нужным обсуждать эту тему. Сам он на днях видел сцену страшную: шел по Обводному, и что-то блеснуло ярко-ярко на солнце из снега. Ярко-ярко, прямым лучом в глаз. Подошел, а там снегом труп припорошенный, без одной ноги, а блеснула — пила. Спугнул кто-то злодея. Ногу упер, пилу бросил. Но Юрий Федорович не рассказал никому, даже санитарке Насте, с которой в связи с работой больше чем со всеми общался. А чего тут рассказывать? Нечего. Таковы люди, и хорошо, что не все!
И никто никак не отреагировал на слова Патрикеев-ны. Она самостоятельно резюмировала:
— Немцу город сдавать надо, да и всех делов.
История с мешком в трамвае была правдивой. Случился такой случай по пятому маршруту. Здренко был нешуточно восхищен:
— Нет, какова психология у людишек, хе-хе! Ну почему в трамвай? Почему не во двор, не в речку, вы мне объясните? Речка еще не замерзла… Или вез, хе-хе, хоронить, или доупотребить, так сказать, и просто забыл в трамвае? Потом искал-обыскался, хе-хе, во все трамваи запрыгивал… Спрашивал у вагоновожатых: извиняюся, мешочка деликатного не находили-с? Хе-хе!
На пищевую тему много предложений от изобретателей. Что на олифе можно жарить, на танковом жире. Или как горчичный порошок с горчичников отмачивать, чтобы не отравиться, как готовить зубной порошок. Какие лекарства съедобны. Это не изобретения, а личный, скорее, опыт. Проверить на заключенных и дать в «Ленправду». Много интересных тем.
Про хвою как противоцинготное — много раз. Но это, кажется, население само уже освоило.
Опыт варить какао на воде от макарон. Экономия топлива, воды и калорий. Тоже, наверное, сами допрут. Впрочем, можно тоже в «Ленправду».
Вот серьезное: перейти с выпечки круглого хлеба на формовой. Припек другой. Воды больше, экономия муки, а вес такой же. С одной стороны, обман потребителя, с другой — впрямь ведь экономия муки. Это надо с Рацке-вичем отдельно посоветоваться.
Вот хорошее письмо: доктор наук Иванов-Смирнов возмущается, что в Ботаническом институте гербарий в пять миллионов растений, в Павловском институте подопытные обезьяны, не считая собак, в Вавиловском институте мировая коллекция семян на два-три этажа. И все это охраняется государством вместо сожрать. Вредительство, дескать, за счет голодающих. А в приписке намек, что неплохо автору предложения за предложение процент от перечисленного. Этого автора можно сегодня же взять и к Ульяне, чтобы результат себя не заставил.
Заменитель аммонала — для плана «Д» срочно Арбузову передать.
Зеркальце заднего вида к танку. Мммм… Аппарат для засекречивания телефонных разговоров…
А вот и водная тема, интересно-интересно. Про навигацию. Кто автор предложения? Знакомая фамилия!
— Ранее ошибочно считалось, что хлопковый жмых содержит йад, — вычитала Патрикеевна в «Ленправде». — Но пытливые советские ученые доказали, что йад выпаривается при выпечке хлеба.
— Это же хорошо, — обрадовалась Варенька.
Патрикеевна чуть присвистнула.
— Невкусно, наверное, — предположила мама.
— Зато полезно, — хихикнула Патрикеевна.
К вечеру поднялась пурга, взошли над Невским снежные вихри, люди спешили облепленные белым, словно мукой, уносились в никуда дворцы и мосты, в Грибном канале дрожала белая пена, словно бы он вскипел. Был в этом какой-то надрывный восторг, смертельное движение, не хватало — подумал Максим — топота по мостовой четверки гигантских всадников.
Сталин молотился на ветру о Казанскую колоннаду, подмигивал сквозь метель.
Перед ним, чуть поодаль, у самого проспекта, расположился цыгановатого вида мужик в ватнике и ушанке, в кривой черной бороде, смуглый, с воздетыми, как смерть на плакате, дланями. Кричал, перекрикивая ветер:
