Книга Меч и крест - Лада Лузина

— Ха! Она без сознания! — нелогично весело оповестила Чуб Ковалева и дрожащими от смеха руками приподняла Катину голову, ощупав пострадавший затылок. — Ха… Крови нет!

— Что прикажете, панночка? — Черт мгновенно оказался на карачках рядом с ней и, словно суетливая собака, угодливо высунул голову из-под Машиной подмышки.

— Кто он? — наконец обрела голос Чуб.

— Тебе ж сказали, Анчутка и страшный Немытик! — заржала Маша.

— А это ты видела? — Даша взволнованно ткнула пальцем в небо. — Красный огонь, а потом… — начала она прерывающимся от волнения голосом.

— А потом я полетела вниз, прямо на Николаевский парк и к Терещенко! — Маша расставила руки, как крылья.

— К какому Терещенко? — ошалела Даша.

— Федору Артемьевичу. Брату Коли. Я сразу его узнала по памятнику Репину.

— А я на церковь. Ну да, было же три огня, — вспомнила Чуб (третий, видимо, предназначался Катерине, вряд ли способной внести сейчас хоть какую-то ясность по данному вопросу). — По-моему, — заискивающе предположила она, — нам нужно срочно лететь туда — туда, где мы «завидели красный огонь». Верно? — Даша явно пыталась загладить свой приступ материалистического реализма.

— Летим! — беззаботно согласилась Маша. — Где твоя церковь?

— Не знаю.

— Ну, какая она?

— С куполами. Зелеными. А на них кресты.

Маша безудержно расхохоталась: с тем же успехом Даша могла предложить ей опознать человека по таким особым приметам, как нос, рот и два зеленых глаза!

— Это нормально, — закивала Землепотрясная. — У меня тоже такое было, когда я с парашютом прыгнула. Круче, чем под колой, — раз в десять.

— Под кока-колой?! — зашлась от нестерпимого смеха Маша.

— Под коксом. Кокаином, — объяснила Чуб. И эта покровительственная ремарка, похоже, несколько привела ее в себя. — Ладно, черт с ней, с церковью, — решила она, — едем к твоему брату Коле.

— А что я должен делать с церковью? — радостно уточнил Черт.

— Ничего, — опасливо отодвинулась от него Даша. — А вот с этой теткой…

— Прикажете доставить пани домой? — затрясся тот, приседая от нетерпения.

— А сможешь?

— Конечно!!! Помню, мы с Вакулой…

— Но, — забеспокоилась Ковалева, внезапно ощутившая слабый укол совести, пробивший кокон ее вдохновенного куража.

Бросить бесчувственную Катю на руках непроверенного Анчутки было недопустимо!

Медлить, когда само небо молит тебя о помощи, а на горизонте маячит первое Настоящее Приключение…

— О'кей. Оставляем ее на тебя, — решила за нее моральную дилемму Даша, нимало не мучившаяся материнской заботой о Екатерине Дображанской. Ее в данный момент терзало совсем другое: нетерпение и чувство вины, которую ей как раз и не терпелось искупить.

Чуб фамильярно подхватила Катину сумочку и повесила себе на плечо.

— Деньги на тачку нам нужны! — отбила она удивленный Машин взгляд. — Ну, пошли. Отлипни от нее, в конце концов!

Ковалева поспешно запахнула Катин пиджак и, высвобождая ворот из ее пальцев, обнаружила там сорванную с шеи цепочку. Она машинально сунула ее в карман брюк.

— Идем! — сунув под мышку реабилитированную метлу, Даша резко потянула сомневающуюся Машу к машине. — Нужно спешить! Слышь, Маруся, ты прости, что я на тебя так набросилась. Я уже говорила: ты гений, а я дура. О'кей?

— О'кей. Но если ты еще раз назовешь меня Марусей, Мусей или Масей… — неожиданно взбунтовалась Маша.

— Все! Не буду! Клянусь мамой!

Они сбежали по украшенной сталинскими пятисвечниками фонарей трехмаршевой лестнице, помеченной еще русскоязычной табличкой:

Территория Киевского государственного музея.

Во времена Киевской Руси была центром древнего Киева.

Постановлением Правительства Украинской ССР территория объявляется заповедной…

И едва их макушки исчезли за парапетом, Черт вдруг страстно втянул черными ноздрями воздух, подобострастно склонился над неподвижной Катей и, жадно поцеловав бесчувственную к его восторгам руку, прошептал, задыхаясь от преклонения:

— Это вы? Моя Ясная пани! Это — вы!!!

* * *

— Так где же у вас выпускной? — недоверчиво протянул таксист, ожидавший их у Андреевской церкви.

— Да развели нас однокурсники, как последних лошиц! — походя солгала Чуб.

— А вы знаете, сколько уже на счетчике натекало? — угрожающе процедил тот. — Больше сотни!

— Нет базара, мы все оплатим! — Даша резво успокоила таксиста щедрой купюрой из Катиной сумки, добавив «на чай»: — Сдачи не надо. Только скорей!

— Так куда теперь едем? — повеселел таксист.

— На Бибиковский бульвар, — нервно объявила Маша.

— Куда?!

— Боже, как его… К Николаевскому университетскому парку. К университету Святого Владимира. К красному университету!

— На бульвар Шевченко? Ты че, не местная? — хмыкнул водила.

— Я — коренная киевлянка!

— Че ж ты даже названий улиц не знаешь?

— Просто слишком глубоко ударилась в корни! — оскорбленно взрыкнула Маша, и машина, взрычав ей в ответ, наконец тронулась с места и понеслась по широкой Владимирской улице.

Они обогнули полукруг Софиевской площади и, не послушавшись презрительно отсылающей их назад булавы Богдана Хмельницкого, помчались на юг.

— А подругу свою вы где потеряли?

Боже, до чего ж некстати был сейчас этот говорливый таксист!

— А это вообще ваше дело?! — с несвойственной ей безапелляционной агрессией отрезала Ковалева. Ей было неприятно, что она, смалодушничав, бросила Катю, но новое зазывное приключение, приближающееся с каждой секундой, будоражило и заводило ее все сильней.

— Да достало ее все! — набросилась на водителя Даша. — И нас тоже! А что, быстрее нельзя?

— Куда именно к парку? — обиженно буркнул шофер.

Мимо уже проплывал огромный и подсвеченный фонарями оперный театр. И Маша мимоходом прочла афишу над главным входом:

Драматический балет «Демон».

В главной роли Анатолий Хостикоев

— К дому Терещенко, — сказала она.

— Да откуда я знаю, где ваш Терещенко живет! — озлобился вдруг водитель.

— А улицу Терещенковскую вы хоть знаете? — парировала Маша. — К русскому музею!

Улица, названная в честь дореволюционного мецената Николая Артемьевича, коллекция картин которого легла в основу Киевского государственного музея русского искусства, расположившегося ныне в голубом двухэтажном особняке брата коллекционера Федора, была пуста. Если не считать щеголеватого Репина в бронзовом галстуке-бабочке, стоявшего на гранитном пьедестале, нарочито выставив одну ногу.