Книга Танго железного сердца - Шимун Врочек

— Вы меня слышите? — настаивал виконт.

Веки стали вдруг ободранными до мяса.

— Вот и любите на здоровье, — сказал Иерон, плавая в красноватой темноте. Губы плавали где-то совершенно отдельно. — Я-то тут причем?

Следы на сером песке.

ОКТАВИО:

Вы злой человек, господин барон.

БАРОН

Да что вы говорите? Перегорио! Перегорио!

Старый солдат, где ты?

СТАРЫЙ СОЛДАТ

Я здесь, вашмиласть!

БАРОН

Сколько тебе лет, служивый?

СТАРЫЙ СОЛДАТ (чеканит)

Сто сорок восемь!

БАРОН

Вот как? Интересно. А от рождения?

СТАРЫЙ СОЛДАТ

Сорок восемь.

БАРОН (раздражаясь)

Тогда почему врешь, дурак? Зачем целый век себе прибавил?

СТАРЫЙ СОЛДАТ

Виноват, господин барон. Не с той ноги встал. С утра попил воды, справил нужду, полез за табачком и чудится мне, что сто лет уже как служу. До восемнадцати просто жил, и сто лет под ружьем.

Как отслужу, дай бог еще тридцать протянуть.

Как раз и будет ровно.

БАРОН(показывает на Октавио)

Видишь этого человека?

СТАРЫЙ СОЛДАТ (чеканит)

Как прикажете, вашмиласть! Зарежу в ваше удовольствие!

БАРОН

Молчи, дурак.

Миру опять сделали кровопускание — черная густая кровь брызнула тяжело и нехотя; барон моргнул; потом наконец отворилась и с облегчением и звоном полилась в медный цирюльничий тазик. Через двери в залу наступал черно-красный прилив — медленно подползал к ногам Иерона; неподвижное тело виконта всплыло и теперь равнодушно покачивалось в багровых волнах. Лицо мертвеца парило белесым пятном. Барон посмотрел в окно. Сад был уже полностью затоплен, вишни и акации торчали из багряной глади, как прутики из песка. Местами гладь запеклась — черные островки виднелись тут и там; солнце плыло в крови словно купальщик. Цвета вокруг стали режуще яркими, кричащими. Начинался припадок.

* * *

— Хотите, я попробую снять проклятие? — предложил вдруг Эсторио от чистого сердца. — Я не уверен, что получится, но…

— Не надо, — сказал барон. Ему все было ясно. — Это не проклятье. Это… — он скривил губы. На языке была горечь. Пенелопа. — справедливость, кажется? Так это у вас, у хороших людей, называется?

Пенелопа. Пенелопа.

Барон слепо нащупал на поясе мешок с монетами, попытался отвязать — не получилось. Не глядя, Иерон достал нож и обрезал шнурок. Бросил мешочек наугад. Судя по звуку, не промахнулся.

— Благодарю, господин барон. Ваша щедрость поистине…

Иерон махнул рукой: не надо. В темноте было хорошо. В темноте было спокойно.

Прошла вечность.

— Вам плохо, господин барон? Господин барон?!

Иерон поднял голову.

— Ты еще здесь, лекарь? — барон огляделся. Ничего не изменилось — только за окном посинело. — Почему ты не ушел? Ах, да. Мои люди. Я забыл. — он помолчал, потом снова заговорил — глухо: — Но раз ты все еще здесь, ответь мне на один вопрос… Тебе случалось обижать кого-нибудь так, чтобы у того кровь сердца брызнула? Скажи, лекарь, случалось такое?

— Н-н… нет.

— А вот мне приходилось.

* * *

Круглое лицо в темноте спальни белело, как луна. Плоское, равнодушное. Луна вызывала приливы и отливы, но ее саму это не трогало. Луне было откровенно плевать.

Барон поднялся, накинул халат и, сказав жене, что хочет выпить, вышел.

С той ночи он спал отдельно.

* * *

Зеленая накипь акаций, белый налет праздничной мишуры. Чудовищно яркие синие, желтые, оранжевые бумажные фонари, с горящими внутри огнями — глядя на них, барон чувствовал подступающую дурноту. Он щурился на свет, чтобы не дать краскам ни единого шанса. Мимо проплывали знакомые физиономии.

Жена с лунным лицом.

Празднество. Конец празднества.

Иерон шел среди гостей, неся голову гордо, как военный трофей. Он кивал знакомым, улыбался дамам, вежливо раскланивался с врагами.

Псарня, вот что это такое, думал барон. Одному почесать за ушами, другого одернуть, третьему купировать хвост. Бессмысленные морды, вываленные языки — и полное отсутствие преданности, что интересно. Брак породы. Одна ненависть — иссушающая, вязкая, как смола, и пахнет горелым воском. В одном человеке ее больше, в другом — меньше. И вся разница. Мы — больны. Все люди. Будь это моя псарня, я бы забраковал собак до единой — пристрелил, чтобы не мучились. Чтобы дать породе шанс. Как обычно бывает? Один больной пес — и целая свора пропала.

А их здесь их вон сколько. Больных-то.

Барон шел. Кивал, улыбался, кланялся.

— Бесноватый! — летело вслед шепотом, шорохом, невысказанной мыслью, взглядом украдкой. — Бесноватый!

Лоб и щеки горели. Он наклонился к фонтану, зачерпнул воды в сложенные ладони. И замер. Из горстей на барона смотрел незнакомец. Лицо его было как смятый однажды лист бумаги, который затем спохватились и расправили. А потом еще сотню раз смяли и расправили. Протерлось на сгибах.

Это я, подумал барон. Надо же. Как странно.

Я убийца.

Он выплеснул лицо на дорожку. К чертовой матери. Лицо впиталось в красные, специально подкрашенные к празднику, камешки. Барон поднял взгляд — почти над его головой, на ветке акации покачивался фонарик из лимонно-желтой бумаги.

Человеку нужно кого-нибудь любить?

Краски внезапно обострились — словно очищенные от любого искажения, любой грязи; стали в мгновение ока живыми и быстрыми. Барон не успел закрыться.

Желтый вдруг извернулся и броском змеиного тела впился под веко, заполз в голову, заполняя ее болью. Желтый все не кончался — вползал и вползал, пока в голове барона совсем не осталось места. Боль стала невыносимой. Иерон почувствовал, как начинает трещать черепная кость. Желтый двигался уже медленно, но упрямо — давил и лез, умещая свое толстое тело дюйм за дюймом. В следующее мгновение Иерон понял, что у него сейчас лопнут виски.

Барон открыл рот и закричал.

Я убийца.

Я ненавижу убийц.

Человеку нужно кого-нибудь любить. Иначе ему трудно остаться человеком в этом скотском мире.

А если некого? Барон сидел на ступенях крыльца — мрамор был холоден и гладок, как могильная плита. Если нет ни детей, ни родителей, нет ничего, а вместо жены — холодная восковая луна с глазами — что тогда?