Книга Соперницы - Ольга Карпович

А Тату уже несет, она вещает, продолжая давно подготовленный монолог:

— Как мы все с тобой носились, миловали тебя, баловали. А ты на всех плевать хотела. Мать в могилу свела своими капризами вечными, отца, а Женька-то еле выкарабкался…

— Это неправда, — осевшим голосом возражает Света. — Я любила маму, больше всех любила. И отца… И…

— Никого ты никогда не любила! — пригвождает ее Наталья. — Что ты знаешь-то о любви? Ты же только брать привыкла, брать и идти по головам. Клоунша ты есть, клоуншей и останешься… только публики тебе теперь будет маловато… но ничего, привыкнешь.

Она почти кричит, и Света все сильнее сжимает пальцами виски. А что, если… если она права? Всю жизнь порхала, делала, что хотела, ни на кого не оглядывалась… Потеряла, всех потеряла. Одна осталась. Мамочка, мамочка моя, папа, Женя, любимый… О господи!

— Тата… так ты что же… всю жизнь меня ненавидела? Но за что? — ошарашенно спросила Светлана. — И зачем притворялась все годы?

— Да как же, всю жизнь! Поначалу-то я обожала тебя, жить без тебя не могла! Ведь ты же и красивая, и счастливая, и талантливая. Мне бы хоть рядышком с тобой постоять, все казалось, и я такой же стану. Услужить тебе во всем была готова, ноги мыть и воду пить. Все ждала, что ты хоть на минутку оценишь, обратишь внимание. А тебе все некогда, — не останавливается Тата. — И до чего ж мне обидно стало! Я бьюсь, как рыба об лед, а этой само все в руки валится, а она не ценит. Ни голоса своего не ценит, ни положения, ни мужа, ни меня, подругу самую верную. Знай хвостом вертит да зубоскалит. А справедливость где? Где справедливость? Почему одним все, а другим ничего? Я-то чем хуже? Ну, слава богу, терпелка-то у меня не вечная, поняла я, что ты за штучка, прозрела, хоть и поздно. И Женьке кое на что глаза раскрыла, сил не хватало смотреть, как он мается с тобой, болезный. Он ведь тебе и нужен-то не был никогда, а все равно ведь отпустить не захотела. Из одной только злобы своей бабской, что тебя, королевишну, обошли!

Перед глазами начинают вдруг мелькать черные снежные хлопья. Голос Таты отчего-то становится тише, словно уплывает куда-то, завывает уже издалека:

— Ну, теперь-то я тебе доказала, что не такая уж ты особенная? Что и я кое на что способна? Теперь все, кончилась твоя золотая пора, все сполна получишь. Папашка-то не поможет больше, не откупит! И никакой скидки тебе не выйдет, никаким «состоянием аффекта» не прикроешься. Весь двор подтвердит, что ты домой заезжала да нас в постели застала за четыре с лишним часа до убийства! Не-е-ет, ты все продумала, подготовилась, подлюка! И Женька, когда говорить сможет, все про тебя подробно распишет…

До чего же тяжелая, мутная голова, сил нет удерживать ее на плечах. Все клонится, клонится вбок. Только бы не упасть…

* * *

Когда Светлана приходит в себя, Наташи поблизости уже нет. Над ней хлопочет суровая мрачная тетка в белом халате, из-под которого видна серая милицейская гимнастерка. Света приоткрывает глаза, понимает, что лежит щекой на стертом заплеванном полу, и тут же, почувствовав острый спазм в желудке, приподнимается, судорожно хватается ладонями за горло, не в силах справиться с тошнотой.

«Да что же это? Что со мной происходит, в конце концов?»

Все так же скорчившись, стоя на коленях на грязном полу, подбирая руками волосы, чтобы не лезли в рот, она принимается считать что-то и останавливается, пораженная.

«Боже мой, да я же… беременна!» Вот оно, то единственное, что у нее еще осталось.

* * *

А дальше… Что дальше? Бесконечные судебные заседания. Удушающая духота и дрожащая белая лампа под потолком. Потерпевший на слушаниях не появился ни разу — все еще оставался в больнице. Обвиняемой же несколько раз становилось плохо, и приходилось объявлять перерыв и вызывать врачей. Однако Светлана блюла свою тайну строго, и вплоть до окончания процесса о ее беременности никто так и не узнал.

Нет уж, довольно, довольно у нее отняли. Этот ребенок будет только ее, она никому его не отдаст. Да и кому отдавать? Отцу, который ее ненавидит, и его новой, плюющейся ядом жене? Нет, он всегда будет с ней, всегда. И какое счастье, что они с Женей никогда не расписывались, теперь он ей никто, а значит, его не поставят в известность.

Государственный адвокат на процессе явно скучал, свидетельница Наталья Веселенко, в обтягивающем выпирающий живот цветастом платье, кипела и обличала с трибуны. Прокурор в синем кителе сдвигал брови, олицетворяя собой символическую фигуру неподкупного правосудия. Прозвучавший приговор — пять лет колонии общего режима — Светлана выслушала безмолвно и хладнокровно. Она уже прислушивалась к биению новой жизни внутри себя.

* * *

Лариска осторожно надавила пальцем на крохотный носик младенца и, взглянув на скривившуюся мордочку, зашлась в мелком сиплом смехе.

— Ну и имечко ж ты ему выбрала — Эдуард. Эдька, что ль, будет?

— Не будет! — отрезала Светлана, высвобождая грудь из выреза больничной рубахи и прикладывая к ней ребенка. — Он будет Эдвард, Эдмон, Эдоардо… Кто угодно, только не Эдька.

— Это чего ж это? — ощерилась Лариска. — Али за бугор лыжи навострила?

Светлана подняла глаза и, улыбнувшись с усилием, сказала участливо:

— Ты, Лариса, в туалет, я вижу, собиралась? Вот и иди, не задерживайся.

Соседка, фыркнув, отправилась восвояси, Светлана же, прижимая к груди сына, уставилась в узкое, в разводах, окно, за которым расстилался чисто выметенный асфальтированный плац, за ним — кособокие темные бараки и высокий, увитый поверху колючей проволокой серый забор. А сверху над всем этим безрадостным пейзажем провисало, как продавленный матрац, осеннее набрякшее небо.

Навострила, Лариска, навострила. Как только захлопнется за ней калитка проходной, начнет она действовать. На все пойдет — подлог, подкуп — только бы уехать отсюда. Как в том старом анекдоте — хоть тушкой, хоть чучелком. Здесь все навсегда погублено, перечеркнуто, уничтожено. Она вырвется, сбежит отсюда, унося с собой единственное, что у нее еще не отняли, — маленького сына. Она взломает собственную голову и вытряхнет из нее прошлое, сожжет. А потом начнет все сначала. И будь она проклята, если ее ребенок — несчастный, крохотный мальчик, с самого рождения отвергнутый миром и собственным отцом, — не получит самой лучшей, самой обеспеченной, блестящей и беззаботной жизни. Если она не расплатится с ним сполна за это его горькое тюремное детство!

21

Ночная темень давным-давно схлынула, в окна ломилось радостное утро, а они все продолжали изводить друг друга бесконечными: «Почему ты ничего не сказала?» — «А кому я должна была сказать? Следователю? Адвокату? А может, свидетельнице обвинения?» — «Но как ты… Господи, моему сыну восемнадцать, а я только сейчас узнаю о его существовании!» — «А что бы это изменило? Все эти годы у тебя была другая семья…»

Только когда явился с завтраком выутюженный стюард, Стефания вдруг спохватилась, что со вчерашнего вечера так и не видела Эда.