Книга Библиотека географа - Джон Фасман

— Не знаю, кто это. Никогда его не видела. И думаю, нам пора уходить, — торопливо произнесла она с фальшивой улыбкой. — Я устала, — пояснила Ханна, накрыв ладонью мою руку.

— Что случилось? Кто этот парень?

— Я уже сказала вам, что не знаю. Пойдемте, прошу вас. Ну пожалуйста!

— Но у вас осталось еще полкружки пива. Вы уверены, что не хотите…

Пока я говорил, она достала из кошелька деньги, чтобы заплатить по счету. Заметив это, я решил на нее не давить.

— Ладно, не хотите — не надо. Давайте выбираться отсюда. Но если вас что-то беспокоит, то, быть может, стоит обратиться в полицию?

Ханна снова попыталась улыбнуться, но искусственно спокойное выражение, которое она напустила на лицо, было столь очевидно, что напоминало плохо пригнанную маскарадную маску.

— Просто этот человек чем-то напомнил мне отца на одной из старых фотографий.

Если это соответствовало истине, то ее отец, вероятно, подбирался к шестидесяти, когда она родилась, что показалось мне весьма странным, если не сказать больше. Кроме того, тип старого моряка, на мой взгляд, плохо вписывался в обстановку гольф-клуба во Флориде.

Несмотря на беспечную улыбку и подчеркнуто независимую походку, у нее дрожали руки, когда она надевала свою зеленую шапочку.

СИНЫДЗЯНСКИЙ ЛАРЕЦ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ (ЗЕМЛЯ)

Земля: один варварский поэт заметил с необычным для варвара глубокомыслием, что все мы вышли из нее и в нее вернемся. Это первый и наиболее значимый из элементов, как учат древние, главный по качеству и достоинству, знаменитый более всего своей прохладностью и сухостью, но фактически являющийся вместилищем и питающей основой для трех остальных. Цун Ли Бай считал, что истинный ученый должен каждый день съедать по столовой ложке родной земли и брать ее с собой, отправляясь в путешествие. О его несчастливой судьбе нет нужды здесь говорить…

Юнь Фейянь. Колесо дракона

(Приведенное ниже повествование взято из записок Якоба Харви, эстонского поэта, признанного врагом народа и присужденного к ссылке в Булунский трудовой лагерь в августе 1974 года. Эти записки были опубликованы спустя семнадцать месяцев после его побега с Ямала. Первая страница — или страницы — рукописи утрачена.)

«…поскольку я понимал, что они были подвергнуты коллективизации и превращены в законопослушных „Homo sovieticuses“. Я спросил его, не в этом ли все дело.

— В значительной степени, — сказал он на подозрительно хорошем русском языке (уже одно это должно было заставить меня насторожиться, но я, увы, показал себя глупцом). — Но отдельные группы людей, принадлежащих к нашему народу, продолжают свободно кочевать по этому краю, как это было у нас в обычае и, надеюсь, будет и впредь.

Он опустил глаза и посмотрел на мои ноги. Я носил тонкие, плохой выработки, выданные в лагере сапоги. Подошвы на них уже стали отклеиваться и отставать от союзок. Хуже того: в последние несколько часов мои ступни совершенно потеряли чувствительность и, казалось, одеревенели, а концы больших пальцев почернели, но я так старался уйти как можно дальше от того ада, в котором пребывал долгое время, что почти не замечал этого.

Полюбовавшись на мою обувку, абориген рассмеялся, после чего отрезал ножом две полоски меха с подола своей бесформенной шубы и протянул мне, велев перевязать ими носки сапог. Потом снял шубу и накинул мне на плечи. Я сказал, что никогда прежде не видел якута. Он же ответил, что все встреченные им русские были беглыми лагерниками. Из кармана своей меховой безрукавки якут достал две полоски сушеного мяса — я не стал спрашивать, какому животному оно принадлежало, — и дал мне. Во рту у меня все пересохло, а мясо было такое твердое и замороженное, что я не мог жевать его и просто сосал, как леденец. Якут хлопнул меня по плечу, указал на видневшуюся на горизонте юрту и спросил, хватит ли у меня сил дойти до нее. Разумеется, я сказал „да“. Но когда мы двинулись по направлению к его стойбищу, недоедание и отмороженные ноги довольно скоро дали о себе знать: я споткнулся и повалился лицом на землю, надеясь, что глубокий снег смягчит удар при падении. Но я забыл, что нахожусь на Крайнем Севере, поэтому вместо снега соприкоснулся со льдом вечной мерзлоты.

Я пробудился от того, что у меня по лицу елозила какая-то теплая мокрая тряпка, издававшая странный сладковато-тухлый запах. Я открыл глаза и обнаружил, что это язык самого настоящего живого оленя, который слизывал у меня со лба и щек выступивший из-за лихорадки пот. Я сел так резко, что задел ногой и перевернул стоявший рядом с моим убогим ложем столик, сбросив на землю находившиеся на нем чайник, хлеб и полоски сушеного мяса. Моя неловкость напугала четвероногого друга, заставив его отпрянуть, что вызвало смех весьма широкого диапазона: мелодичный девичий, кашляющий старческий, громогласный мужской, а также сдавленный, принадлежавший особям неопределенного пола и возраста. Вбирая взглядом окружающую обстановку, я увидел, что нахожусь в набитом людьми помещении, напоминающем большую палатку. Здесь было жарко и душно, пахло потом, кишечными газами, табаком и прогорклым животным жиром. Впервые за девятьсот сорок семь дней я проснулся в месте, совершенно отличном от моего барака, за что и возблагодарил Господа — тоже впервые за последние почти три года.

Ближе всех ко мне сидел на медвежьей шкуре мой спаситель; он был без головного убора и покуривал длинную, грубой работы деревянную трубку.

— Булун? — спросил он.

Я кивнул.

— Долго?

— Почти три года.

Он что-то пробормотал себе под нос и покачал головой. Полная, с плоским лицом женщина, вероятно, его жена, оторвала глаза от подбитого мехом сапога, который зашивала, посмотрела на меня и сочувственно прищелкнула языком.

— Ну, не так долго, — сказал мужчина. — Беглый лагерник, который проходил через эти места до вас, просидел целых пятнадцать лет. Он умер, прежде чем мы добрались до моей юрты, но, похоже, давно уже находился на грани между жизнью и смертью. — Якут поднял то, что я сбросил на пол, и подал мне. — Поешьте хлеба. Его испекла моя жена. — Он кивнул на полную низенькую женщину, которая печально мне улыбнулась. — И оленьего мяса поешьте. Это здоровая пища.

— И чаю выпейте, — хрипло сказала другая женщина, сидевшая в противоположном конце палатки рядом с мужчиной того же возраста. У них были такие бесстрастные, темные, изъеденные временем и непогодой лица, что казалось, их вырезали из дерева. — Пейте чай, — повторила старуха, тщательно выговаривая слово „чай“, словно я был иностранцем (каковым, полагаю, я действительно был). — Он согревает зимой, полезен для костей, да и для мозга тоже. — Она ритмично покачивала головой в такт своим словам.

— В самом деле, мама, принеси гостю чаю, — сказал мой спаситель. — Да вы ешьте, ешьте. Пища придаст вам сил. Вы курите?

Я покачал головой.

— Вы — первый встреченный мною лагерник, который не курит.