Книга Камера смертника - Борис Рудаков

Я издалека смотрел на это самодовольное лицо в дорогих очках. Лицо врача, который презрел великую клятву, предал своих пациентов, убил моего ребенка и искалечил мою жену. Врач, который только мне одному принес столько зла, что хватило бы на несколько жизней. Я понял, что распаляюсь, что на мое возбужденное состояние начинают обращать внимание в троллейбусе.

Я взял себя в руки. Нечего тут говорить, обсуждать – все правильно, все закономерно. Я спокоен и решителен. Я шел за ней до самого ее дома. Дождался, когда она исчезнет в подъезде, а несколько секунд спустя вошел следом. Лифт двигался вверх, и я поспешил по лестнице, перешагивая через ступеньку. Остановился он на пятом этаже, когда я уже поднимался на четвертый. Это было как раз то, что нужно. Я уже был между четвертым и пятым этажом, когда захлопнулась дверь ее квартиры.

Я не строил расчетов и не консультировался с психологами. Это пришло мне в голову случайно. Просто я представил себе человека, который только вошел в свою квартиру, только начал разуваться, раздеваться… И тут звонок в дверь. И он машинально открывает.

И я позвонил…

Не думайте, что я получил удовольствие. Нет, это было даже в какой-то мере страшно. То, что я испытал, скорее было сродни удовлетворению. Удовлетворению, что я смог это сделать, что я способен бороться со злом. И удовлетворение, что гадина умирает. Да, да! Сначала чувство удовлетворения, что она умирает, а потом – что уже умерла. Я не винил себя, хотя мысли, что это садизм, у меня поначалу были. И еще я очень боялся получить удовольствие от самого процесса убийства.

Но мои страхи оказались напрасными. Она открыла дверь, увидела меня, и целая гамма эмоций отразилась на ее лице. Непонимание при виде незнакомого человека, узнавание во мне того самого мужа той самой женщины, ребенка которой ей якобы не удалось спасти. Потом сострадание во взгляде, искусственное сострадание. В этом я был убежден. Комедию опять начала разыгрывать!

Я шагнул в квартиру, не дожидаясь приглашения, а она машинально позволила мне это сделать. И я ее задушил. Просто схватил за горло и стиснул со всей силы. Я вложил в это действие всю свою ненависть, все свое горе, горе всех предыдущих ее пациентов и будущих. Тех, кому она теперь уже горя не принесет. И я смотрел ей все это время в глаза.

Зачем? Это было необходимо, чтобы… чтобы ощутить свою правоту. Я давил ее горло и смотрел, как выпучиваются глазаврача, как она раззявила рот, как ее толстые пальцы вцепились в мои руки. Умри, мразь! Сука, паскуда, гнида… Сколько вас еще на свете – тех, кто гадит вокруг себя, для кого мы все ничтожества, кого такие,как ты, презирают? Сколько вас еще таких, кто не считает меня, нас за людей, кто с легкостью принимает решение убить, отнять, лишить, искалечить? Ну, вот и получи свое…

И мне стало легче. Я вернулся домой и впервые за последние несколько дней – а может, и недель – посмотрел жене в глаза. Она лежала под пледом. Я присел рядом, положил ей руку на плечо. Она шевельнулась. Я наклонился, отогнул край пледа и посмотрел в ее лицо. Оля лежала, уставившись в стену перед собой. Лицо у нее было спокойным, даже слишком. Даже не лицо, а маска какая-то. И глаза, как две страшных черных дыры на лице.

Я взял ее лицо в ладони и повернул к себе. Теперь что-то изменилось во мне. Со времени выписки Оли из роддома я о ней почти не думал. И мы с ней, кажется, не разговаривали. А теперь во мне проснулась жалость. То, что я совершил, явилось чертой, после которой начинается новая жизнь. Я отсек прошлое.

– Оленька, – проговорил я чужим, незнакомым мне голосом, – я с тобой, родная.

И тут ее прорвало. Глаза вдруг стали большими-большими, прояснились. А потом так же быстро и неуловимо наполнились слезами. Никогда я не думал, что в человеке может быть столько слез. Они лились ручьями, потоками, целыми водопадами. По щекам, по подбородку выплескивались мне на рубашку. А я целовал это мокрое лицо, эти губы, которые шевелились и что-то говорили.

– Я думала, что ты меня возненавидел… родной мой, как я испугалась… мне так было плохо… я жить не хотела…

В эту ночь я впервые за очень многие месяцы уснул спокойно, тихо и почти счастливо. И мне ничего не снилось. И даже во сне я ощущал ее, теплую, мягкую, родную…

«Лом». Сознаюсь, что Достоевского не читал и фильмы по его книгам не смотрел. Но то, что в школе нам рассказывали, помню. Вот что значит брать сюжеты из жизни, вот что значит правда жизни. И это трагедия одного человека – а сколько таких, о которых мы не знаем?.. Страдающих, мучающихся, рвущихся на части.

«Kiss». И, между прочим, убивающих! Это меня всегда удивляло. Чего писать о ненормальных-то. Вон у меня мама любит смотреть программу «Пусть говорят» с Андреем Малаховым. А я не понимаю! Выберут каких-тоалкашей, бомжей, дегенератов, которые двух слов связать не могут. И вот теорию подводят, почему кто-то там ребенка бросил или по пьянке мужа пырнул ножом. Как будто в той среде это невероятное чудо какое-то! И, главное, депутаты, актеры там сидят. И все спорят, рассуждают о них, как о нормальных!

«Глафира». Как у нас многие любят сразу делить все на «нормальных» и «ненормальных». Где эти критерии, кто их придумал? Эти убийцы нормальные, уголовники? У него хоть благие намерения в голове были, а они-то вообще животными инстинктами живут. Я не осуждаю этого заключенного. Права такого за собой не признаю, чтобы судить его!

23 июня 2010 г.

16:58

Я благодарен всем, кто посещает страницы моего «Живого Журнала», благодарен всем, кто оставляет свои комментарии. И, поверьте мне, в своем повествовании я далек от того, чтобы проводить параллели с Достоевским. Не надо искать плагиат, родство в диагностике социальных проблем или исследовании человеческих душ. Я не зря назвал свой журнал «О чем не могу молчать». Судьба этого человека не оставила меня спокойным; мне захотелось рассказать об этом, вызвать вас на дискуссию, заставить размышлять. Почему-то у всех засело в голове именно из Достоевского: «тварь я дрожащая или право имею». Есть ведь и другие великие, кто задумывался о смысле жизни, о своей роли и своем месте. Вспомните хотя бы Экзюпери! «Мне всегда была ненавистна роль наблюдателя. Что же я такое, если я не принимаю участия? Чтобы быть, я должен участвовать». Я журналист и истово исповедую это. Я не уверен, что Георгий Павлов читал Экзюпери, я не спрашивал его об этом. Но важно другое, что эта философия всегда находит своих приверженцев, даже если они в уме и не сформулировали ее столь точно.

Даже то, что я излагаю от имени Павлова, с его слов, формулировать приходилось мне, учитывая его состояние. И хотя я воздерживаюсь от оценки его поступков, не случайно эту часть исповеди я назвал «Чужая боль». Итак, вот ее продолжение. Настоящей исповеди, потому что никто еще не знает о его причастности к первым трем убийствам, о которых шла речь вначале.

Жизнь – это такая странная штука, что порой не устаешь удивляться. Одному достаточно раз споткнуться, достаточно безответной любви, и он уже вены себе вскрывает, с крыши прыгает. А другого она бьет и бьет. Давно, кажется, уже по маковку в землю вбила, а он все поднимается и поднимается. И меня она вбила в землю, только я выбрался.