Книга Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

— Так и будет. — Мой голос сорвался. — Обещаю.

Елизавета обняла меня — подлинно моя дочь, истая Медичи.

— Спасибо, матушка, — прошептала она.

Глава 16

Свадьбу Елизаветы назначили на июнь, дабы совместить ее с венчанием сестры Генриха Маргариты с Филибертом Савойским — он, в отличие от Филиппа, должен был приехать в Париж. Филипп сообщил, что лицом, заменяющим его на свадебной церемонии, будет его верховный военачальник, грозный герцог Альба.

Подготовка приданого для дочери должна доставлять удовольствие, но я, надзирая за работой швей, торговцев шелком и бархатом, обувщиков, призванных одеть невесту с ног до головы, за укладыванием платьев, плащей, башмаков и муфт (кастильские зимы, я слыхала, морозны), чувствовала себя так, словно каждая новая вещь становилась очередным булыжником в мощеной дороге, по которой навсегда увезут мою дочь.

Филипп еще раньше недвусмысленно выразил желание, чтобы Елизавету отправили к нему как можно скорее. В свои тридцать два года он изнывал от стремления побыстрей обзавестись другим наследником. Мысль о том, каково будет жить моей дочери в его суровом королевстве, преследовала меня по ночам, словно кошмарный сон. Страдания мои усиливались еще и неизбежной разлукой с Маргаритой, которая, если не считать фрейлин, много лет была моей неизменной спутницей. Впрочем, сама Маргарита принимала замужество с необычным для нее смирением. К тридцати шести годам ее девическое стремление к независимости изрядно ослабело, и она, много лет прожив старой девой королевской крови, теперь желала остепениться.

— Жить, постоянно бросая вызов обществу, — одного этого сердцу мало, — сказала она мне. — Признаться, я уже предвкушаю свою будущую жизнь в Савойе. Там, по крайней мере, я стану полноценной женщиной.

Я всем сердцем желала своей золовке счастья, ведь в таком возрасте ей вряд ли удастся произвести на свет ребенка. Филиберт, прибыв в Париж, выразил восхищение своей будущей супругой. Это была странная пара, и я улыбалась, представляя, как ехидничал бы Франциск I, увидев свою костлявую дочурку рядом с ее дородным нареченным.

Мы и оглянуться не успели, как наступил июнь, а с ним прибыло испанское посольство.

Высокий, худощавый, с фигуркой агнца на шее — орденом Золотого Руна, — герцог Альба встретился с Елизаветой в парадном зале Лувра. Я сразу заметила на его желчном лице неподдельное изумление. Моя дочь надела бледно-розовое платье, расшитое драгоценными камнями. Она произнесла приветственную речь на безупречном испанском языке, и по окончании речи Альба наградил Елизавету чопорной улыбкой, что побудило прочих испанцев с восторгом закричать: «Hermosa! Прекрасная!» — и разразиться аплодисментами.

Затем последовали свадебные торжества. Мы были разорены и влезли в долги, чтобы оплатить свои наряды, тем не менее сделали все, чтобы никто из испанцев, вернувшись на родину, не смог посетовать, будто его дурно принимали во Франции. Вечером накануне свадьбы я проводила Елизавету в спальню и сама распустила ее прическу. Мы обе молчали. Да и какие слова теперь могли разрушить стену печали, разделившую нас?

Елизавета молча взяла меня за руку.

Два дня спустя я смотрела, как в Нотр-Даме она опустилась на колени рядом с герцогом Альбой и в его лице принесла брачные клятвы Филиппу II. Когда Альба надел ей обручальное кольцо, я закрыла глаза. Елизавета была еще во Франции и всегда останется мне дочерью, однако в тот самый миг она перестала быть моей.

Теперь она принадлежала Испании.

Нам еще предстояло выдержать праздничные турниры, а также свадьбу Филиберта и Маргариты. Королевские свадьбы — дело затяжное, и Генрих решил, что не стоит переутомлять всех участников событий, проводя второе венчание сразу вслед за первым. Вместо этого мы должны были устроить турнир в честь Елизаветы, и сам Генрих в новых позолоченных доспехах намеревался бросить вызов победителю.

Я, в свою очередь, занялась детьми. Мне пришлось умиротворять Франциска, вбившего себе в голову, что если отец собирается участвовать в турнире, то и он должен последовать его примеру. Представить, что он будет в тяжелых доспехах гарцевать верхом под полуденным солнцем, было немыслимо. Он только что перенес очередное воспаление уха и еще окончательно не оправился, так что мне довелось убеждать его отказаться от неразумных планов. Затем я отправилась к Елизавете — ее наряд из алой парчи требовал, как бывает в последнюю минуту, небольших, но важных переделок. Затем повидала Марго, Карла, Генриха и малыша Эркюля. К полуночи я едва держалась на ногах от усталости и, кое-как добравшись до своих покоев, в полудреме разделась и рухнула в постель. Той ночью мне приснился сон.

…Я плыву по черному тоннелю. Вокруг пустота и темнота, непроглядная жуткая темнота, как в могиле. Я задыхаюсь оттого, что ничего не чувствую; я хочу закричать, однако лишена голоса. Вдалеке вспыхивает пламя. Оно влечет меня, пылает все сильнее, становится ближе и ближе, предостерегая меня о чем-то неизбежном, о том, что…

— Госпожа моя! — Я проснулась оттого, что Лукреция неистово трясла меня за плечи. — Госпожа!

Я выпуталась из смятых, пропитанных потом простыней, и тут на меня нахлынула муторная слабость. Мне было знакомо это ощущение; в последний раз я испытывала его, когда обнимала маленького принца Наваррского. Снова пробудился мой дар. А затем я услышала голос Нострадамуса, услышала так явственно, словно он находился в той же комнате: «Я никогда не утаиваю правды».

— Мне нужно просмотреть почту. — Я оттолкнула охваченную тревогой фрейлину.

Стопка писем громоздилась на моем столе молчаливым укором. В минувшие недели я была так занята, что совсем забросила свою переписку. Покуда Лукреция зажигала свечи, я рывком пододвинула кресло, принялась лихорадочно просматривать письма и тут же бросать их к своим босым ногам. Нужное письмо здесь, в стопке, я это чувствовала. Я пренебрегала донесениями губернаторов провинций и прошениями филантропов; послания из Венеции и Флоренции летели прочь, я продолжала поиски, и тревога моя все росла, так что в конце концов я едва могла дышать.

И тут я увидела его. Конверт, запечатанный моим перстнем. Письмо Нострадамуса.

Я разорвала конверт. Письмо оказалось кратким: «Ваше величество, берегитесь. Помните предсказание».

Нострадамус отправил мне предупреждение об опасности.

— Dio Mio! — Я глянула на Лукрецию. — Случится что-то ужасное. — Письмо выскользнуло из моих пальцев. — Но… я не помню предсказания! При нашем знакомстве Нострадамус произнес не одно, а несколько. У меня нет даже книги, которую он мне подарил. Она осталась в Блуа, в моем кабинете. Я забыла ее там.

Остаток ночи я не спала и нетерпеливо расхаживала по комнате, а ближние дамы, сидя на стульях, сонными глазами следили за каждым моим движением. Едва рассвело, я опрометью выбежала в коридор. Придворные рангом поменьше спали прямо на полу и в стенных нишах, и дворцовые кошки рыскали по коридорам, охотясь на грызунов.