Книга Изысканный труп - Поппи З. Брайт

Эндрю кивнул. Он, кажется, все понял, однако лицо осталось задумчивым. Наконец он произнес:

– А другой причины нет?

– У человеческой плоти прекрасный вкус, – сказал Джей.

В последовавшие размеренные дни они не раз возвращались к этой теме. Эндрю часами бродил по дому, завороженный роскошью, которую Джей принимал как нечто само собой разумеющееся. Джей настигал его в библиотеке, показывая рисунки и фотографии в поллиста, выразительно зачитывая выдержки из романов, или в гостиной, ставя бесконечный подбор музыкальных дисков, или в спальне, развалившись на шелковых простынях и мягких подушках. Эндрю обладал тонким вкусом и тягой к искусству, но его лишили всего этого, и Джей испытал огромное удовольствие, даруя ему прекрасное.

Вечерами они выходили в город обедать. Джей заново открывал для себя лучшие рестораны, пробовал замысловатые блюда, о которых и не мечтал. Не пойдешь же в "Бруссар" или в "Нолу" с потрепанным уличным мальчишкой, которого собираешься убить, чтобы он там сутулился в пиджаке с чужого плеча и ковырялся в еде: из чего эта жратва? Эндрю знает, что ест, он смакует каждый кусочек. Однако иногда он ловил взгляд Джея, отрываясь от тарелки, улыбался своей мрачной улыбкой и снова спрашивал, какова на вкус юношеская плоть.

Рис с луком, чесноком, помидорами и сельдереем был восхитителен. Джей добавил нарезанную колбасу, перемешанную с креветками в панцирях, добавил соус и оставил на медленном огне, пока загружал посудомоечную машину. Когда креветки прожарились, он зачерпнул вилкой дымящийся рис. Идеален: острый, душистый, благоухающий морскими продуктами и копченой свининой. Но ему показалось, что можно было использовать чуть больше плоти. Чуть больше мяса.

Джей открыл холодильник и достал тарелку, покрытую полиэтиленовой пленкой. Ее словно кто-то пытался развернуть, но потом поспешно поставил обратно. Стоял ли над ней Эндрю, полный любопытства, но не в силах попробовать?

Джей начал разделывать мясо пальцами. Засомневался, вдохнул плотный аромат с душком, положил кусочек в рот. Мясо было довольно свежим, но недостаточно, чтобы скормить его Эндрю.

Пришлось подать джамбалайю в том виде, в каком она была. Эндрю принялся есть со свойственными ему изысканными манерами и ненасытным аппетитом. Джей ел не спеша, отвлекаясь на его описания тайных комнат и темных улочек Сохо. Когда Эндрю замолк, чтоб глотнуть холодного пива, Джей спросил:

– Почему бы тебе не пойти и не попробовать?

– Попробовать что?

– Я знаю, насколько это любопытно для тебя. Я видел, как ты облизывал губы, когда я привел тебя в свой рабский барак. Тогда ты глотал человеческие молекулы. Почему бы не съесть кусок целиком?

– Действительно, почему бы нет? – Эндрю вылил все пиво в стакан, поставил бутылку обратно в кольцо из сконденсировавшихся капелек. – Я думаю об этом каждый день с нашей встречи. У меня и раньше возникали такие мысли. В Лондоне я разрезал тела, чтоб избавиться от них, и всегда наталкивался на это финальное табу. Я говорил себе: "Эндрю Комптон, ты сосал их холодные рты и члены, ты слизывал с рук их кровь, стоя у переполненного ведра, ты кипятил их головы, чтобы плоть отошла от черепа, а потом готовил в той же кастрюле карри. Почему бы не поджарить пару нежных кусочков и посмотреть, на что они похожи на вкус? Скажем, с яичницей?"

– И что тебя остановило?

– Наверное, я испугался. Одно дело держать их у себя в постели пару ночей, но меня повергала в трепет мысль, что я проснусь в темноте и почувствую, будто они остались со мной, в моих клетках. Разве у тебя нет такого страха?

Джей улыбнулся.

– До встречи с тобой это было моим единственным утешением.

После изысканного обеда мы отправились гулять по улочкам жилой части Французского квартала, избегая скопления людей, наслаждаясь покоем и тишиной. По сравнению с золотистым сиянием уютной столовой Джея темные улицы казались восторженно зловещими. Прохладный бриз трепал зеленые сады, где-то вдалеке звучал одинокий саксофон. Впервые с тех пор, как покинул Англию, я вспомнил, что уже ноябрь.

Мы зашли в "Руку славы" за ностальгическим стаканчиком спиртного на ночь. Заведение было почему-то набито молодыми готами, сверкающими своими монохромными регалиями, начесанными волосами, оборванными кружевами, ажурными чулками и потертым вельветом, приятным глазу, но дикого цвета. Я вспомнил гота, которого как-то привел домой. Он с радостью обнажил мне свое белое горло, словно встретил долгожданного любовника.

Когда я рассказал о нем Джею, тот озадаченно нахмурился.

– Разве тебе не хотелось по капле вытянуть из него жизнь? Ведь интересно посмотреть, доставит ли ему удовольствие боль.

– Может быть. Но тогда я бы рисковал испортить ему момент смерти, которого он с нетерпением ждал всю свою жизнь.

– Поначалу они все боятся. Те, кто ни разу не испытывал сильной боли, ведут себя тихо, потому что понятия не имеют, насколько она невыносима. Когда понимают, как уязвимо их тело, искренне удивляются. Когда до них доходит, что предстоит мучиться долго, они изнывают от собственного страха. Те, кому знакома боль, приходят в ужас с самого начала. Но в любом случае... – Джей остановился подобрать нужные слова, чтобы выразить животрепещущий момент, – спустя некоторое время, когда они накричатся, прочтут все молитвы, наблюются и поймут, что им ничто не поможет, они входят в некий экстаз. Плоть становится словно глина. Внутренние органы открываются навстречу твоему языку. Они начинают сотрудничать.

– Им, наверное, просто хочется покончить со всем поскорей.

– Не знаю. – Глаза Джея мечтательно сверкали, – Мне кажется, что, когда тело осознает, что неизбежно умрет от твоей руки, оно подчиняется тебе. Ты можешь душить мальчишку, резать его или жечь, или же твои пальцы могут по костяшки войти ему в кишки, но в любом случае наступает момент, когда тело не только перестает сопротивляться, но и входит с тобой в один ритм.

Он потянулся и взял меня за руку, в этом баре такое дозволялось. Пальцы Джея были мокрыми от бутылки пива, слегка костлявыми, очень сильными.

– А после того, как вы вместе пережили необыкновенное единение, – продолжил он, – юноша отдал тебе все – свой страх, агонию, жизнь, – что ты будешь делать потом?

Я предался приятным воспоминаниям:

– Я вымою его, сполосну от флюидов смерти: от крови, мочи, слюны. Оставлю в холодной ванне, пока раны обескровятся. Затем нанесу на него пудру, и тальк придаст коже бледность сродни голубизне. Мы ляжем вместе в постель. Я буду засыпать, обнимая его, гладя.

– А на следующий день?

– Мне не нравится негибкость, которая сопровождает трупное окоченение. Я дождусь, когда оно пройдет, и оставлю его у себя на день-два. Часто они начинают вонять и пачкать мне постель, тогда приходится избавляться от тела.

– Одна ночь, две, – презрительно произнес Джей. – Ведь можно продлить расставание, можно остановить разложение. Хотя в конце концов оно все равно настигнет. Почему бы не насладиться ими по полной? В то время как ты пудришь, моешь, у меня роскошный обед.