Книга Когда герцог вернется - Элоиза Джеймс

А Исидора, которую немного смутило его замешательство, решила отвлечь Симеона своим любимым словечком: «bastardo»[4]. Правда, оно напомнило ей ее мать, добрую католичку…

— Иногда, — наконец ответил Симеон.

— А в каких именно случаях? Когда ты убегаешь от льва или когда случайно ударяешься локтем о дверной косяк?

В его темных глазах мелькнула улыбка, которая взволновала ее, как опера волнует каждого итальянца.

— В случаях, когда человек убегает от льва, — произнес он медленно.

Уголок рта Исидоры дрогнул.

— Так я и думала, — промолвила она.

Но его взгляд вновь стал серьезным.

— Если ты готов ко всевозможным случайностям, то у тебя не возникнет необходимости бояться неизвестного или сердиться на него.

— Потому что неизвестного не существует?

— Именно так.

— Стало быть, ты никогда не будешь кричать на меня?

— Надеюсь, что нет. Мне было бы стыдно кричать на жену. Или на любого слабого человека, — сказал Симеон.

Брови Исидоры сошлись на переносице, а спина напряженно выпрямилась.

— Любой слабый человек — это, конечно, тот, кто имеет какое-то отношение к супружеской жизни? — спросила она.

— Нет ничего неуважительного в моем отношении к супружеству, Исидора, — промолвил Симеон. — Я вовсе не толкую об отсутствии уважения. Судя по тому, что я уже узнал про тебя, мне кажется, что ты лучше управляешь людьми, более образованна, щедра, чем я. Будь ты капитаном корабля, я был бы рад служить под твоим началом.

Исидора прищурилась.

— Но я обеспокоен. — Похоже, Симеон очень тщательно выбирал слова. — Будь моя воля, я предпочел бы не швырять деньги в сторону лавки Мопсера.

Поднявшись, Исидора сказала:

— Я заплатила ему не только за шерсть. Вдобавок к этому я дала ему еще и двадцать семь гиней.

Симеон ошеломленно разинул рот.

— Ты… Что ты сделала?

— Дала ему двадцать семь гиней, — повторила она. — За то, чтобы он привез шерсть.

— Может, ты хочешь сказать не гиней, а полпенсовиков? Ты дала ему… дала ему двадцать семь гиней?!

Исидора и сама была рада при случае покричать, но еще ни разу в ее жизни никто не смел повышать на нее голос. Она резко повернулась.

— Ты кричишь на меня, — промолвила она с некоторым удовлетворением.

Симеон соскочил было со стула, но тут же остановился. Его голос стал тише, но глаза полыхали гневом.

— Ты хотя бы знаешь, сколько это — двадцать семь гиней?

— Ты ведь никогда не приезжал ко мне, чтобы хоть как-то подтвердить наше супружество, — сказала она. — Так что мне пришлось управлять поместьем с девятнадцати лет.

Симеон вытаращил на нее глаза. Помолчав несколько мгновений, он проговорил каким-то деревянным голосом:

— Я горжусь тобой.

Это катастрофа. Полная катастрофа. Исидора чувствовала себя ходячим суккубом[5], этакой особой, которая лишает мужчин воли и мужественности и превращает их в кашу.

— Ты мной не гордишься! — крикнула она. Неожиданно в ее голосе послышались итальянские нотки, хотя обычно их почти не было слышно.

У Симеона голова пошла кругом. Почему от ее хрипловатого голоса он начинал дрожать?

Вот в чем дело. Она говорит о своем приданом.

Симеон сделал глубокий вдох, сосредоточился и напомнил себе, что он не больше чем камешек на берегу вечности.

— Прошу прощения за то, что не вернулся и сам не позаботился о твоем приданом, — промолвил он.

— Дело не только в моем приданом! — продолжала кричать Исидора.

— Ты повышаешь голос.

— Ты тоже! Дело не только в моем приданом, — повторила Исидора. — Я унаследовала еще и родительское поместье, кретин!

— Кретин? — медленно переспросил Симеон.

— Cretino! — выкрикнула Исидора по-итальянски. Без сомнения, она совершенно потеряла над собой контроль. Черные как смоль пряди выбились из прически и, растрепавшись, спадали ей на лицо. Она пригрозила Симеону пальцем, словно была его гувернанткой. — А по-твоему, о чем я говорю?

— О своем приданом, — повторил он, стараясь держаться спокойно.

— Тринадцать виноградников, — проговорила она, делая шаг к нему. — Палаццо в Венеции, на Гранд-канале, дом в горах недалеко от Флоренции, который моя мать унаследовала от дедушки, герцога из рода Медичи, и еще дом в Триесте, который принадлежал когда-то моей прабабушке со стороны отца.

Симеон снова открыл рот, а Исидора еще на шаг приблизилась к нему. Ее глаза были полны ярости.

— Всего я наняла двести слабых людей! — Теперь в ее голосе зазвучали язвительные нотки. — Но ни один из них не живет в доме, в котором стоит вонь экскрементов! Ни один из моих домов не окружен пересохшими землями! Нет ни единого счета, который я бы не оплатила! Ни единого!

Ее слова подействовали на него, как удар грома.

— Ты права, — проговорил Симеон.

— Эти счета следует оплатить, это будет жест доброй воли — в частности, потому, что в данный момент ты не можешь узнать, кто тебя обманывает, а кто — нет. И уж позволь напомнить тебе, Симеон, что твой отец тоже тот еще обманщик: это он заказывал товары и услуги, но никогда не платил за них.

— Я никогда… — Симеон осекся на полуслове. — Я никогда не рассматривал эту ситуацию в таком свете. Мне же следовало понять, что моя мать не сможет управлять поместьем. И если бы я внимательнее относился к письмам поверенных, то, пожалуй, догадался бы, что отец потерял рассудок.

Гнев в ее глазах сменился симпатией. И Симеону это не понравилось. Он поклонился.

— Прошу прощения, но у меня назначена встреча, — сказал он и ушел.

Симеон остановился на крыльце дома. Шел дождь, но воздух благоухал чистотой и свежестью. Птицы, не обращая внимания на непогоду, заливались веселыми трелями. Симеон направился в запущенный сад.

Услышав за спиной звук шагов, он оглянулся, готовясь сделать выговор Хонейдью, в конце концов, тот должен знать свое место…

Но это была Исидора.

Она спешила по дорожке следом за ним, прикрываясь нелепо кокетливым розовым зонтиком с оборочками. Ее волосы все еще были в беспорядке, и мелкие кудряшки смешно подпрыгивали над плечами, когда она побежала к нему. Симеон едва не ушел с дорожки в кусты, но все же передумал и повернулся к Исидоре.