Книга «Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!» - Герман Романов

Многие гвардейцы не успели не то что разобрать свои ружья из пирамид, но и вскочить на ноги. Тяжелые драгунские палаши, кривоватые гусарские сабли, острые казачьи пики и дротики собрали кровавую жатву во дворцах и парках. И везде текла кровь алая…

Петр не смог удержаться на месте — пришпорил свою савраску и наметом поскакал к видневшимся дворцам.

Верста была «съедена» за какую-то минуту, и лошадь выскочила на мостовую. Копыта так ударили по камням, что полетели искры. На бешеном скаку он врубился в группу солдат, которые, разинув в диком крике рты, пытались добежать до сводчатых дверей дворца. Не успели…

Лошадь опрокинула двоих с ног, третьего, в расстегнутом мундире, с окровавленным лицом, Петр с размаха ударил тяжелой шпагой по голове. Удар был страшен, и солдат рухнул как подкошенный на мостовую. Он с трудом остановил кобылу, не дав ей сделать «свечку».

Оглянулся кругом, и мороз пробежал по коже. На залитой кровью мостовой лежали трупы, с дюжину. Некоторые из них еще сучили в конвульсиях ногами, но с большинством солдат было покончено почти мгновенно. Многие так и не успели понять, что уже пришла их смерть.

С окровавленных палашей голштинцев стекала ручейками и каплями кровь. Казаки, свесившись с седла, выдергивали из тел пики или вытирали о гривы коней свои окровавленные кривые сабли.

Неимоверным усилием Петр подавил подступающую к горлу рвоту и спрыгнул с седла. Сплюнул, а адъютант тут же протянул ему флягу. Выпив воды, он почувствовал себя намного лучше. Тошнота пропала, и Петр снова запрыгнул в седло, лишь чуть оперся на стремя. Теперь уже более хладнокровно осмотрелся вокруг.

И только сейчас он понял, куда они влетели, и рассмеялся. Попали так попали — зоопарк, твою мать. Клетки со зверями, в вольере зажался в угол здоровенный мишка, лесной прокурор. Причем от зверств людских пробила косолапого хворость, свойственная только ему. С вольера несло смрадом так, что перебивало запах крови и смерти.

Петр встретился с глазами медведя — там царил ужас и страх. Косолапый оскалил клыки и заворчал. «Не ходи сюда, я тебе ничего плохого не сделал, давай лучше миром дело окончим», — слышалось в просящем медвежьем голосе.

— Так, братцы, — обернулся Петр к казакам, — ломай запоры и выпускай зверюшек. Нечего им по клеткам страдать, пусть свободу получат! Может, косолапые Катькиных солдатушек до медвежьей хвори доведут. Да дворцовым оболтусам мокрыми панталоны заделают!

Казаки и адъютанты прыснули, а потом и заржали во весь голос. И началось веселье — птиц выпустили из клеток, и те сразу порхнули в разные стороны. Забавно было видеть попугая в густых еловых ветвях.

Но бедолаг страусов казаки так и не выперли из вольера, немало удивляясь чудному виду птиц. Бородатый хорунжий чуть не плакал от досады, что не сможет увезти птиц на Дон да в курятник посадить, чтоб яйца несли.

Чудо-птица, одно яйцо, а полна сковорода. Эх, с утра яичницы вдоволь, с сальцом жаренной, да под чарочку тминной! И с такой слезой и вожделением причитал, что Петра самого аппетит пробил. Не выдержал — подарил страусов донцам на разведение.

А зверье умное попалось, само ломанулось во все концы света, а наглые мартышки с ходу на деревья залезли, и оттуда похабные вопли долго на всю округу раздавались.

К немалому удивлению Петра, среди сбежавших мелькнули пятнистые шкуры леопардов, и он мысленно пожалел зверей — если от охотников спасутся, то зимы снежной не переживут.

Но ошибся — выжили африканские кошки в чухонских лесах и болотах и, пользуясь покровительством помещиков, расплодились неимоверно. Спустя сорок лет стали сильно донимать крестьянскую животину да все зверье в лесах распугали напрочь, твари злобные, неведомые…

Дольше всех упирался в своем вольере хозяин тайги, отмахивался лапами от уколов казачьих пик. Однако донцы переупрямили мишку и изгнали его из вольера. С жутким ревом — «всех порву, один останусь» — ворвался в кустовые заросли Михайло Потапыч с грацией пьяного носорога, широкую просеку за собой проложив.

Не прошло и четырех минут, как раздались отчаянные вопли и крики «спасайся». Через кусты проломились бледные солдатики с выпученными от страха глазами. Числом четверо, заикающиеся от пережитого, а один уже был в мокрехоньких штанах. Никто не ожидал, что слова императора окажутся пророческими настолько быстро, и хихиканье среди свитских офицеров и казаков началось по-новому.

— Кто вы такие?! — рявкнул Петр на солдат.

У тех в глазах расплескался уже не страх, а животный ужас, видно, признали императора. И сразу же рухнули на колени перед ним, будто ноги саблями подсекли.

— Помилуй, государь-батюшка! Отпусти наши души грешные на покаяние! — разом возопили солдатики и норовили припасть к копытам кобылы. — Силком повели…

— Хватит ныть, — Петр жестко прервал плаксивые вопли, — говорите четко и ясно — кто такие, сколько войск в Петергоф вошло, а какие сюда идут?! А то скулите тут, словно девки про утраченную на сеновале невинность. Вы русские солдаты, а не поносные выжимки…

— Петербургского гарнизона четыре полных роты наши послали. Лейб-гвардии Измайловского полка батальон в четыре роты да преображенцев отряд в две роты. А в авангарде из Петергофа вышел неполный эскадрон сербских гусар, — отчеканил довольно пожилой, лет пятидесяти, солдат с морщинистым лицом и мозолистыми руками.

Посмотрел преданно на Петра и чуть пожал плечами — «прости, государь, такая уж петрушка получилась», — но тут же собрался и четко продолжил докладывать:

— А еще сюда гвардии четыре батальона неполных маршируют, да конной лейб-гвардии три эскадрона, да гусар сербских несколько рот. В «Красном кабачке» на ночевке стояли, вскорости подойдут. И из Петербурга еще войска идут — пехота с конницей, в две тысячи. В «Красном кабачке» сама государыня-императрица в мундире Преображенском, с ней конвоя конной лейб-гвардии эскадрон. Всем этим войском собранным командует генерал-поручик Василий Иванович Суворов.

— Как зовут, где ранее служил, в походах был?!

— Иван Тихомиров, капрал второй роты. С фельдмаршалом Минихом на Крым ходил, при Куненсдорфе в грудь и ногу пулями ранен, медалью награжден, а в гарнизон Петербургский с Апшеронского полка за немощность переведен, ваше величество.

— Дурак ты, Ваня, полный дурак! Я же для таких, как ты, манифест подписал — 15 лет беспорочно отслужил, получай полста рублей, да увольнение от службы с ежегодным пенсионом в 12 рублей, пожизненно выплачиваемым. А хочешь, в государевы вольные хлебопашцы подавайся — земли надел в 15 десятин и лошадь, да 100 рублей на обзаведение. И 30 лет тягла не нести и сборов не платить. А теперь в канаве подыхать будешь, из полка за измену выгнанный. За то, что крест изменникам целовал и присягу супруге нашей подлой давал…

— Ваше величество, — потрясенно воскликнул капрал, — манифест ваш начальство утаило, не читали его нам! Силком да обманом сюда повели. А присягу мы не принимали и крест не целовали. Не отрекались мы, обманом нас привели да водкой поили. Прости, государь, дай кровью вину искупить, животами все поляжем!