Книга Подонок. Я тебе объявляю войну! - Елена Алексеевна Шолохова

никогда не участвует. Да я бы и сам себе не простил, если бы его избили. Так что стыдиться ему нечего. Я ему сразу так и сказал, чтобы не загонялся всякой ерундой. К тому же он хотя бы не с концами сбежал, а вызвал скорую.

Ну а Влад — это просто нечто, даже я офигеваю. Развалился в единственном кресле и вовсю выступает.

— Вообще неплохо Стас устроился. Можно и полежать недельку, когда тебя такая классная телочка обслуживает…

Дебил он. Знал бы, какое это невыносимое позорище, когда эта классная телочка вставляет тебе катетер и лепит на бедро мешок, потому что сам сходить не можешь. А потом еще и этот мешок опорожняет, потому что, опять же, не можешь встать. Да я на нее в те моменты даже смотреть не мог от стыда. Сегодня утром она должна была поменять катетер, вынула, но новый я уже ставить ни в какую не дал. Сказал, буду сам.

Доползать потихоньку до уборной я приноровился, цепляясь за всё подряд — это всего три метра. Главное — не наступать на правую пятку, иначе, по ощущениям, будто в спину резко вгоняют кол. Видел бы кто, как я тут корячился. Но самое тяжелое было впереди. При попытке выдавить из себя хоть каплю в пояснице взрывалась бомба. Распарывала в ошметки все внутренности, скрючивала позвоночник, выжигала мозг. В первый заход я аж по стеночке сполз на пол и десять минут в себя приходил, истекая потом и хватая воздух ртом, как полудохлая рыбина. Затем кое-как пошло дело.

Нелегко, конечно. Я закусывал губы до крови, чтобы не завыть, держался за стену, потому что ноги подгибались и в глазах темнело, но худо-бедно справился. Потом два часа спал как убитый. Медсестре сказал, что всё нормально, что с этим никаких проблем. Потому что лучше уж терпеть боль, чем позор.

Наши уходят, остается только Соня. С ней можно выдохнуть и не держаться бодрячком. Можно вообще лежать с закрытыми глазами, пока она рядом сидит на корточках, приложив голову мне на руку.

— Дома так без тебя плохо. Папа злющий такой… Инесса эта тоже… Скорее бы эти три недели прошли!

Три недели — это столько, сказали, будут заживать почки. Разрывов нет, так что я еще счастливчик. Ребра срастутся через месяц.

— Ты на уроки не ходишь? — спрашиваю ее. Чувствую, как она качает головой. — Почему? Отстанешь совсем…

— Без тебя не пойду.

— Глупости. Ты же видела, никто над тобой не смеется. Все понимают. Ну а если кто что скажет, пожалеет потом, ты же знаешь. Да никто и не скажет.

— Все равно не могу… только с Янкой могу общаться. Остальным даже в глаза смотреть не могу. А эту сучку вообще видеть не хочу! Стас, а что с ней делать-то будем? Вдруг она сольет видео? Я прямо умираю от этого… Какая она все-таки тварь!

— Ничего. Пока я здесь, все равно ничего не сделать. Не трогай ее, не замечай. Считай, что ее нет. И про видео не думай. Наши тоже к ней лезть не должны… обещали… Так что ничего сливать она не станет.

— Я ей не верю. Она ведь лживая подлая крыса…

— Ей не за чем сливать сейчас. Она же понимает, что если сольет, то всё, руки нам развяжет, а так…

— Шантажистка поганая! А когда ты выйдешь, что будешь делать?

— Не знаю, Сонь, — согнув руку в локте, закрываю глаза.

— Но надо же что-то делать! Невозможно же так жить, когда знаешь, что у этой… про меня такое…

Сразу в памяти вспыхивают кадры с видео, и рот наполняется горечью.

— Где была твоя голова? Как можно было повестись на такое? Я же столько раз тебе говорил… Ну надо ведь себя уважать.

— Стас, не начинай, пожалуйста, — всхлипывает Соня. — Мне и так настолько плохо, что жить не хочется. Сначала Алекс меня предал, потом швабра опозорила, теперь еще с тобой беда…

Она тихонько плачет, но у меня нет сил ее жалеть. Язык как наждак прилип к нёбу. Да и я вдруг устал, хоть и лежу вроде весь день. Но она и сама быстро стихает.

— Стас… слушай, а ты не хочешь со Шваброй замутить?

— Что за бред?

— В шутку, конечно! В смысле, не по-настоящему.

— Сонь, не гони.

— Да нет, ты послушай, это же отличная идея! Поездишь ей по ушам, замутишь с ней, а там можно и не только фотки раздобыть, а…

— Соня, угомонись. Даже ради тебя я не стану с ней мутить. Не сходи с ума.

— Стас, ну ты подумай… это же реальный вариант, как ее унять и как опозорить…

— Иди домой, — прошу ее.

Она целует меня в висок и уходит.

Лучше бы она вообще не заикалась про Гордееву. И так невмоготу. Я даже не могу нормально обозначить, что это. Внутри, где-то за грудиной саднит, тянет. И теперь еще больше.

В какой-то момент меня вырубает. А потом вдруг слышу рядом с собой шорох. Разлепляю отяжелевшие веки и… глазам не верю. Брежу, что ли?

Нет. Действительно, она, Гордеева, склонившись, в полутьме возится надо мной. Поправляет одеяло. Трогает за ногу. От ее легкого касания у меня дыхание перехватывает и внутри сладко сжимается. Сейчас даже не думаю, насколько адекватна моя реакция. Думаю только о том, что не хочу, чтобы она убирала руку. Но она убирает, выпрямляется и поднимает глаза. А мне аж за рукой ее следом тянуться хочется.

Может, это препараты, которыми меня пичкают, так расплавили мне мозг. Может, сама ситуация наложилась. Еще и полумрак. А в полумраке она выглядит совсем другой, какой-то открытой, мягкой, нежной. Но вот она стоит рядом, и меня ведет. Прямо чувствую, как поплыл.

Она что-то говорит, а мне на ум приходит: «Какое счастье, что я сегодня отказался от катетера. Если бы она сейчас увидела тот сраный мешок, я бы точно умер».

Я не думаю о том, что ей ответить, я просто ее слушаю, как в гипнозе.

А потом она говорит:

— …мне жаль, что мой Дэн так тебя избил…

И меня будто резко выдергивает из теплого сна в ледяную реальность. Дурман рассыпается мелким, сухим крошевом. Вот зачем она притащилась. За этого утырка просить. Ради него даже унизиться смогла.

Гоню ее прочь. Она, дура, еще и не уходит. А я чувствую, сейчас меня понесет, да так, что мало ей не будет.

Наконец выметается из палаты. Наконец остаюсь один. А за грудиной, где саднило, печет так, будто у