Книга Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сам Алексей Николаевич никак не мог осознать, что эта вот крошечная, колеблемая, словно былинка, старица с жалким пучком седых косм на затылке и есть его мама, которая совсем еще недавно звонко смеялась, случалось, даже напевала и, конечно, играла на стареньком «беккере» — классику, оперетту, романсы, советские песни. Что это она приезжала в их «высотку» и с наслаждением слушала, как Танечка извлекает своими руками из пианино нехитрые аккорды детского альбома Чайковского, приговаривая:
— Ах, Аленька! Я ведь уже и не надеялась, что когда-нибудь дождусь от тебя внучки!..
Правда, шесть лет назад мама пережила инсульт, и казалось, что конец близок. Она лежала в палате Боткинской больницы, беспомощная, не владея левой половиной тела, а вот голова работала чисто и ясно. Приезжал навещать ее чаще всего брат. Когда же Алексей Николаевич отправился в больницу, то в дороге вдруг ощутил такой безотчетный страх, нет — панический ужас, что в беспамятстве вывернул на Ленинградском проспекте свои «Жигули» на встречную полосу, словно желая удрать назад. Наперерез ему бежал что было мочи милиционер, размахивая жезлом и непрерывно вереща своей свистулькой.
— Спятил, что ли? Документы! — потребовал он.
— Мама… в Боткинской… с инсультом… — даже не понимая своей провинности, лепетал Алексей Николаевич.
И «мусор» отошел, махнув палкой:
— Проезжай!
В палате вместе с мамой лежала красивая и молодая дородная блондинка, возле которой дневал и ночевал обожавший ее муж. Мама даже не могла сама подняться с постели, а соседка уже сидела на кровати, оживленно и быстро разговаривала, улыбалась. Но через неделю Алексей Николаевич еще на первом этаже услышал — нет, не плачь, а вой, — непрерывный звериный вой, несущийся сверху. Поднявшись на третий этаж, он увидел, как по коридору, из конца в конец, ничего не соображая, бегает этот обезумевший муж: его жена внезапно скончалась.
А мама?
Потихоньку начала подниматься с постели, к ней возвращались, к удивлению врачей, силы, а ведь была она старше своей покойной соседки лет на двадцать. И вот уже начала делать зарядку — недаром когда-то училась в балетной школе, — а потом выписалась, вернулась к себе, в махонькую квартирку на самом краешке Москвы, у Москвы-реки, напротив Троице-Лыкова.
Алексей Николаевич с маленькой Танечкой изредка навещали ее — ехали сперва на метро, потом на трамвае или шли шесть остановок пешком. И встречали маму на скамейке, в зеленом дворике, куда наведывался с серьезными намерениями вдовец-сосед. И думалось: «Ну, слава Богу! Страшное позади!..»
И вот, после ее переезда к брату, новый удар, помутивший разум.
Правда, случались и светлые часы.
Однажды Алексей Николаевич с братом заехал в невзрачный магазинчик «Мясо-рыба», расположенный как раз между их жилищами, и, к своему удивлению, увидел на прилавке давно исчезнувшее в Москве «мукузани»: из раздираемой войной Грузии пришло каким-то чудом это красное терпкое вино — с настоящей пробкой и доперестроечными этикетками. И Алексей Николаевич купил все, что осталось, — девять пузырей.
— Пообедаем у меня, — предложил брат. — Разносолов не обещаю, но суп и мясо с гречневой кашей получишь. Только, знаешь, мама сегодня особенно плоха. Даже не выходила из своей комнаты…
Из машины они взяли для начала три бутылки и расположились в уютной кухоньке, где царила невестка — дородная, мягкая, добрая.
Едва они с братом успели дернуть по стаканчику, как послышалось шуршание, тихое пристукивание по стенке: из своего заточения выползла мама, еще более исхудавшая, невесомая, казалось, едва касавшаяся пола. Она вошла в кухню, бесстрашно села на табурет и приказала:
— И мне налейте!
— Может, не стоит? — сомневался брат.
Но мама требовала:
— Хочу вина…
Она никогда не выпивала, даже по большим праздникам лишь пригубляла рюмочку. Но теперь Алексей Николаевич налил ей полстакана. Мама осушила залпом, пошарила на тарелке сухонькими пальчиками и вдруг заявила:
— А сейчас я буду играть…
И, о чудо! — села за пианино, и из-под этих безжизненных рук полилась музыка.
Maма играла все подряд. Кто знает, была ли то память мозга или память пальцев, — Чайковского, Шуберта, Шопена, Рахманинова, Мокроусова, Штрауса, Прокофьева, Кальмана и Бог знает что еще. Когда это были арии, романсы, песни, Алексей Николаевич с братом, подливая и подливая себе «мукузани», ревели в две глотки:
…«О, не буди меня, младой весны зефир…»
…«Песнь моя, лети с мольбою тихо в час ночной…»
…«Как ясно светит после бури солнце…
«Мисяц на нэбе…»
Надо ли говорить, что все «мукузани» было истреблено, и Алексей Николаевич слабо помнил, как добрался до постылого своего жилища, как поставил машину.
Потом был час просветления, когда вдруг позвонила Таша. И он, лежа в постели, с трубкой, прижатой к уху, долго и униженно просил ее вернуться, говорил, как она нужна ему и как необходим он сам Танечке. Таша, не перебивая, слушала его, а потом ответила простецкой, но крестьянски-убийственной фразой, словно речь шла об овце или бычке:
— Куда же я его дену? Он так хорошо ко мне относится!
Алексей Николаевич поднялся с постели и выволокся на балкон.
Все было подлинно: люди и предметы перемещались или стояли на своих местах, но чем дольше он вдумывался, тем яснее чувствовал, что какая-то главная странность жизни ускользает от него.
И этой странностью был он сам…
2
Когда женщина очень хочет быть обманутой, ее не трогают никакие доводы.
В угаре своего романа с юным тренером — Сергеем, когда уже нечего было скрывать, Таша как-то сказала Алексею Николаевичу, за бокалом шампанского и неизменной сигаретой:
— Ты не представляешь, какой он хороший. Он так меня бережет, так бережет… Хочешь, я тебе расскажу… — Она поджала под себя длинную ногу в глубоком кресле. — Только так мне неудобно… Ты не смотри на меня… Отвернись…
Алексей Николаевич покорно отвернулся, подавив невольный вздох: что еще?
— Он, понимаешь, в самом конце выливает на меня...
— Бережет! — не выдержал Алексей Николаевич.— Да твой мальчик просто насмотрелся порнухи! И по-детски подражает этим кинопавианам!
— Ты всегда все опошлишь! — вспыхнула она. — Тебе нельзя ничего доверить…
— И слава Богу… — тихо буркнул Алексей Николаевич. Он уже не чувствовал ни ревности, ни злобы, ни отвращения.
«Да, но что бы было, если бы мы не сдали квартиру этим проклятым япошкам? — в который
