Книга Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось - Нехама Бирнбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дама ушла, рассыпаясь в благодарностях, а я осталась, гадая, почему у меня возникает какое-то неприятное чувство, когда я смотрю на собственную сестру. И в школе, и в работе она всегда была лучше меня.
Клиентка вернулась через три недели. Лия улыбнулась и вручила ей платье. Накануне я отпаривала и гладила его до поздней ночи. Платье было идеально. Ни единой складочки и морщинки. Ну хотя бы гладить я умела хорошо!
Женщина скрылась в импровизированной примерочной и через несколько минут вышла. Она подошла к зеркалу, платье окутало ее тело и обняло ее, как верный друг. Оно было не широким и не узким, а именно таким, как нужно.
– Вы такая красивая! – ахнула я.
Лия закусила губу и ждала реакции.
Дама положила руки на бедра и закрутилась возле зеркала.
– Должна сказать, вы прекрасно поработали, – сказала она и впервые с нашего знакомства улыбнулась. – Спасибо большое. А, да, деньги…
Она вытащила из модной черной сумочки бумажник и отсчитала несколько банкнот. Я была рада, что Лия заработала для нас деньги, хотя это и уязвляло мою гордость.
Годы шли. Мы продолжали работать портнихами. И вот наша Гита обручилась. Возвращаясь домой из гостей, мы с Лией говорили только о ее помолвке.
– Нам нужно сшить платья к ее свадьбе! Мы должны выглядеть хорошо! Тебе уже 18, пора выходить замуж!
– То, что Гита обручилась в семнадцать лет, не означает, что все должны поступать так же!
– Ха! Ты до смерти хочешь замуж, и не говори, что нет!
– Я вовсе не хочу замуж, – покраснела я. – Нет, это, конечно, хорошо…
– Интересно, за кого мы выйдем замуж… Я хочу за очень, очень милого мужчину.
– Я тоже хочу за милого – и красивого!
– Ха! Красота меня вообще не волнует.
В квартире за столом с книгой сидел Ехезкель. Услышав наши шаги, он поднял голову. Под глазом у него красовался черный синяк, отливающий желтизной.
– Привет, Хезкель, – сказала я. – Как дела?
– Нормально. Только не говорите маме, что я сегодня пришел из школы раньше времени.
На прошлой неделе двое старших мальчишек избили его, когда он возвращался домой в темноте. Они называли его грязным евреем. На следующий день мама пошла с нами в суд, желая наказать двух гадких мальчишек, которые напали на ее сына.
– Вы глупая еврейка, – сказал ей судья. – Хотите правосудия? О чем вы говорите?! Идите домой, дамочка! Вам еще повезло, что мы вас отпускаем.
Вечером мама вернулась домой очень взволнованная и обеспокоенная. Но когда мы сели есть, а Ехезкель почувствовал себя лучше, она поставила на стол миску с салатом и решительно сказала:
– Полагаю, в мире всегда есть безумцы. Это больше не повторится.
Через несколько дней в городе появился мужчина из Польши. Жена мясника накормила его в своем доме. Он проглотил все, что она ему предложила, за три минуты. Я тоже его видела. Он напоминал настоящего безумца – грязные волосы, неровно обкромсанная борода. Он твердил о том, что в Польше евреев убивают. Мы слышали подобные слухи, но считали их просто слухами и не собирались переживать из-за слов какого-то сумасшедшего. Мы же не в Польше. Мы живем в Венгрии, а в этой стране с нами ничего не случится.
– Рози собирается замуж, – поддразнила меня Лия.
– Ему придется вести себя с тобой хорошо, иначе будет иметь дело со мной, – серьезно сказал Ехезкель.
– Ха! Очень он тебя испугается с твоим-то фингалом под глазом, – засмеялась я.
Все засмеялись. Конечно, здесь с нами не может случиться ничего плохого.
Часть III
Глава 29
Извлек меня из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои и утвердил стопы мои; и вложил в уста мои новую песнь – хвалу Богу нашему. Увидят многие и убоятся и будут уповать на Господа.
Псалтирь 39:3–4
Берген-Бельзен. Ноябрь 1944.
Когда мы добрались до места, было уже совсем темно. Спрыгнув с поезда, я задрожала. Казалось, что окружающая темнота вошла в меня и мгновенно лишила меня последней радости. Осталась лишь холодная, зияющая пустота. Эсэсовцы повели нас через болотистое поле к какому-то амбару. С каждым шагом ноги мои немели все больше. Деревянные сабо были такими тяжелыми. Я вся дрожала. Когда мы добрались до здания, эсэсовцы приказали нам снять обувь, потом открыли широкие двери и загнали нас внутрь дубинками. Я рухнула на девушку, которая шла передо мной, а Лия приземлилась на меня. Мы двигались вперед, но не шагом. Я дотянулась до лица и почувствовала под пальцами грязь. Я попыталась встать, и это мне удалось, но жидкая грязь доходила мне до щиколоток.
Было так темно, что мне приходилось проталкиваться вперед. Ужасное чувство, зародившееся в глубине души, усиливалось. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела, что амбар накрывает настоящее болото. Повсюду была грязь – и никаких нар. Лия держалась рядом со мной, но Ханку я, похоже, потеряла. Эсэсовцы захлопнули двери, и мы поняли, что нам предстоит жить здесь. Никто не мог держаться на ногах – так голодны мы были. И вдруг все мы зарыдали, падая друг на друга, словно уже были трупами. Я лишилась сил и рухнула в грязь. Темнота сомкнулась надо мной. Мне хотелось, чтобы жидкая грязь, на которой лежала, поглотила меня целиком. Склизкая грязь попала мне в уши. Комья грязи и экскрементов облепили шею и бедра. Я замерзала и умирала от голода. Крики и стоны отдавались от стен – крики людей, мечтавших только об одном: чтобы все кончилось. Грязь поднялась выше и достигла спины. Я вся была облеплена грязью. Лия положила свою голову на мою. Я закрыла глаза и закричала, как все остальные. Это было самое ужасное место из всех, где я была.
Неожиданно из угла амбара раздалось какое-то плавное бормотание. Постепенно крики стихли, и воцарилась потрясенная тишина. Бормотание стало громче. Кто-то пел. Голос становился громче, все стихли. Неожиданно я поняла, что это.
– Лия, это поет Фейга[42], – прошептала я. Этот голос я узнала бы повсюду.
– Точно, – шепнула в ответ Лия.
Мы замолчали и стали слушать пение.
Моя двоюродная сестра Фейга всегда прекрасно пела, недаром ее имя означало «птичка». У нее был самый прекрасный в мире голос. Когда мы ездили к родителям моего
