Книга Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен

мои исследования томского наречия в связи со всем, что относится к этому предмету, и, как только пройдет лед, начать плавание вниз по Енисею. Последнее обстоятельство особенно важно. Вам, конечно, небезызвестно, что так называемые (Клапротом) енисейцы недоступны большую часть года, потому что живут в дремучих лесах, на пустынных тундрах, по отдаленным озерам, маленьким притокам и т.д. Только раз в году выходят они из своих трущоб и появляются во множестве на берегах Енисея. Это появление совпадает с появлением перелетных птиц. С началом весны енисейские купцы плывут вниз к Толстому Носу с товарами для самоедов, и туземцы ждут их по всему течению реки. Я, конечно, плохо исполнил бы возложенное на меня ученое поручение, если бы не воспользовался таким прекрасным случаем. Но, чтобы воспользоваться всем, надобно было, наперекор вашему желанию, тотчас же проститься с веселыми городами Томском, Красноярском и Енисейском и поселиться на некоторое время в этой печальной стране, дабы покончить, наконец, спор о натско-пумпокольских остяках, причисляемых Клапротом к енисейским остякам[127], а г. Степановым — к самоедам. Если в таких вещах можно полагаться на общие слухи, то Степанов прав; я же, со своей стороны, до сих пор ничего не могу сказать верного, потому что здешний голова не добыл еще из бесконечных здешних лесов ни одного человека этого спорного племени.

Мне следовало бы, конечно, сказать вам несколько слов о моем последнем путешествии из Томска в Енисейск, или вернее из Молчановой в Маковскую, но, к сожалению, оно представило мне слишком мало замечательного. Что по пути встречались мне довольно часто обозы с водкой и с чаем и большие толпы ссыльных, закованных и не закованных; что дороги скверны, почва неровна и гориста и в некоторых местах обнажилась уже; что почти у каждого верстового столба стояло распятие, что оно находилось и на передке передних саней каждого чайного обоза — все это, разумеется, нисколько не может интересовать вас. Что же касается до народонаселения, то оно на всем пути было чисто русское, только жители Теплой Речки, небольшой деревни в 140 верстах к востоку от Томска, были ссыльные казанские татары. В городе Ачинске я встретил чулымских татар, подтвердивших показания Клапрота, что далее вверх по этой реке самоедов уже нет. Близ Красноярска встретил я совершенно неожиданно несколько так называемых ясачных, живущих при небольшой речке Каче; они говорили по-русски, но, тем не менее, выдавали себя за потомков качинских татар, по словам одного старика, живших некогда по Каче и удалившихся по прибытии русских на юг, на свои теперешние места жительства. Тот же старик сказывал, что еще отец его говорил по-татарски. Считаю нужным упомянуть об этом, дабы устранить возможное предположение о происхождении этих людей от аринов — народа, некогда тут обитавшего, ныне же неизвестного даже и по имени. Число качинцев близ Красноярска простирается до 240 душ мужского пола, все они приписаны к так называемой Качинской управе. С 1833 года они платят обыкновенные государственные подати, но от рекрутства избавлены еще. В образе жизни они ничем не отличаются от русских крестьян, но в чертах лица виден еще явственно татарский отпечаток.

Кстати скажу здесь несколько слов и о родственных с ними койбалах, бывших некогда ветвью енисейцев и принимаемых г. Степановым решительно за татар. Г. Степанов сильно нападает на всех, приписывающих койбалам чудское происхождение, но и сам заслуживает еще жесточайших упреков за то, что лишает койбалов возможности вымереть, которую допускает, однако ж, в отношении к аринам, коттам и ассанам[128]. А впрочем, утверждая, что все теперешние так называемые койбалы чистые татары, г. Степанов вполне прав, потому что я встречал многих сведущих людей, которые, подобно ему, не постигали, как можно сомневаться в татарском происхождении койбалов. Теперешний красноярский губернатор присылал ко мне казака, который был родом из Минусинска и утверждал, что знает по-койбальски, как по-русски; он подтвердил их показания, заметив, между прочим, что в языке койбалов точно так же, как и в языке кизильцев, качинцев и других татарских племен, живущих в Минусинском уезде, существуют разные незначительные отклонения. Я выспросил у него все, что он в этом отношении мог припомнить, и не нашел ничего самоедского.

Вот все мои путевые наблюдения. В заключение позвольте рассказать приключение, не имеющее ничего общего с моими учеными поручениями. Может быть, вы помните мой рассказ об опасностях, которым я подвергался три года тому назад в деревнях Устьцыльмской и Ижме. Упомянув о грузинском князе, спасшем меня в Устьцыльмской от фанатических изуверов, я, кажется, не сказал ни слова о моем ижемском покровителе — г. Якубовиче и о его любезной супруге. Обезопасив мое существование, добрая эта женщина не переставала и затем постоянно заботиться о моем благосостоянии в зырянской пустыне. Просыпаясь поутру, я часто находил у себя на столе горячий белый хлеб, а после предобеденной прогулки — нередко и превосходнейший пирог. Но кто ж станет распространяться о хлебах и пирогах, вспоминая о такой образованной и умной женщине, как супруга ижемского исправника? По всему было видно, что она получила отличное воспитание. Сделавшись женой и матерью, она не ограничилась кухней, но с горячностью предавалась и умственным занятиям. На рабочем ее столике почти всегда можно было найти развернутую книгу. Особенно любила она читать книги поэтического, религиозного и исторического содержания, для своего сына она сама составила даже курс арифметики, русской грамматики и друг. Страстно любя свою родину, она тем не менее почитала Наполеона благодетелем человечества и со слезами на глазах приводила некоторые черты из жизненной драмы этого великого человека. Разговор ее был увлекателен, но, кроме того, она обладала еще способностью излагать свои мысли и на бумаге так хорошо, что некоторые из ее писем печатались в «Архангельских губернских ведомостях». Эта редкая женщина выросла и воспиталась на берегах Енисея в городе Красноярске. Здесь овладел ее сердцем молодой красивый поляк г. Якубович и перевез ее потом из родительского дома в пустыни Удории[129]. Вот все. что узнал я в Ижме о прежней судьбе ее. Приехавши в Красноярск, я, разумеется, начал о ней расспрашивать и не разузнал еще ничего, как в один прекрасный день входит седой старичок в кафтане, называет меня по имени и подает письмо, только что им полученное, и от кого бы вы думали — от его дочери, супруги ижемского исправника. Я пробегаю письмо и нахожу, к великому изумлению своему, что оно написано ко мне. Три года тому назад я сообщил ей план своего путешествия,