Книга Вдруг выпал снег. Год любви - Юрий Николаевич Авдеенко

мне, широко шагая. Длинные полы синей милицейской шинели не мешали ему. Спросил:

— Не получается?

— Злое, — ответил я и показал на сучки: — Во какие!

— Пилой бы надо.

— Тупая пила. И развода совсем нет, — объяснил я.

— Плоскогубцы есть?

— Есть!

— Значит, и развод будет.

Он сел на бревно, зажал пилу между коленями. Отжимал, поджимал зубья тщательно. Так тщательно, я видел потом, настраивают гитару.

Когда стали пилить, Щербина сказал:

— Ты бы перчатки надел.

Я полез в карман за перчатками. И вот тогда патроны выпали из кармана — целых три. Они лежали на первых, еще не успевших промокнуть опилках, такие красивые и блестящие.

— Ой-ей! — качнул головой Щербина. — Зачем они тебе?

— Стрелять буду.

— Пистолет есть? — спросил Щербина вкрадчиво.

— Где-нибудь достану.

— Так уж и достанешь?

Я пожал плечами:

— Вдруг повезет!

— Стрелять умеешь?

— Конечно, нет, — сознался я.

Щербина хитро улыбнулся, потянул на себя пилу:

— Хочешь, научу?

Я думал, что ослышался. Даже ничего не ответил, так растерялся. Но Щербина все понял по моему обалдевшему, радостному лицу. Сказал строго:

— Распилим бревно. Будешь старательно пилить, не лениться, так и быть, используем твои патроны.

Я пилил на совесть: не замечал ни холодного ветра, ни слякоти…

Потом мы пошли в овраг. Он был глубокий, с одной стороны поросший шибляком, с другой совершенно желтый из-за глины. Среди хлама и мусора на дне оврага лежал дырявый эмалированный таз. Мы приспособили таз под мишень. Щербина разрядил пистолет — черный новенький «ТТ». Показал, где предохранитель, где курок, научил, как оттягивать затвор. Я раз десять щелкнул вхолостую. Потом он зарядил кассету, сказал:

— Все это воспринимай как урок военной подготовки. Вырастешь, заберу тебя к себе в уголовный розыск.

Я кивнул, хотя точно знал, что не пойду в уголовный розыск, потому что синие моря и белые пароходы снились мне по пять раз на неделе.

Дождь усилился. В овраге не было ветра. Низкое небо смотрелось отсюда как купол шатра. Жалкие стебли полыни, росшей понизу, чернели, мокрые, потрепанные.

Пистолет вздрогнул в моей руке, точно хотел вырваться. Эмалированный таз маленько сдвинулся вниз, и на одну дырку в нем стало больше.

— Терпимо, — сказал Щербина. Посоветовал: — Спокойно опускай руку. Спусковой крючок нажимай плавно. Не дергай!

Щелкнул выстрел, и порохом запахло вдруг сильно-сильно. Щербина похвалил:

— На этот раз лучше!

Но пистолет забрал, спрятал в кобуру, пояснив при этом:

— Хорошего понемногу.

Еще раз, недели через три, в том же овраге мне представилась возможность пострелять из пистолета Щербины.

— Совсем молодец, — сказал тогда Щербина. — Расти большой. Смех смехом, а может, я и вправду себе помощника готовлю…

Солнце было как шарик. Туманная пелена вздымалась над горизонтом высоко-высоко, и солнце висело там маленькое и желтое, словно шарик на елке.

Тетка Таня, распатлатая и неумытая, в длинной ночной сорочке, стояла под нашими окнами и голосила:

— Шура-а-а! Шура-а-а!

Мать распахнула раму. Виноградная лоза уронила росу — с десяток капель. Они покатились по стеклу узенькими и прямыми дорожками.

Я был у окна рядом с матерью. Думал, тетка Таня и дядя Прокоша опять что-нибудь не поделили и убеждают друг друга в правоте с помощью физической силы.

— Таня, что случилось? — дрожащим голосом спросила испуганная мать.

— По-о-беда! — закричала соседка. И вдруг заплакала, обыкновенно, как плакала всегда, когда бывала несправедливо обижена мужем.

Потом в городе возле моря играл духовой оркестр. А в школах отменили занятия. На улицах было полно людей. Салютовали из ракетниц и даже из охотничьих ружей…

Но почему-то мне больше всего запомнилась тетка Таня, плачущая под нашим окном.

22

Я вновь уснул. Незаметно, без всяких усилий.

Когда открыл глаза, за окнами уже серел рассвет. На стене, возле которой стоял мой топчан, просматривалась размытая тень рамы. Похоже, что стену когда-то белили мелом. Но это было так давно и мел стерся настолько, что теперь даже не пачкал.

Одежда моя висела на крючке, вбитом в стену между полкой для посуды и столом. Крюк поражал воображение массивностью, надежностью. Казалось, он был способен выдержать свиную тушу.

— На таком крюке хорошо вешаться, — пошутил однажды Онисим. Дед Антон посмотрел на него неодобрительно и повертел бледным, словно промерзшим пальцем у виска.

Сев на кровати, я вначале сунул ноги в ботинки, а уж потом отбросил одеяло и встал. В комнате температура была подходящей, потому что печь все еще отдавала тепло. Но испещренный щелями пол студил холодом заметно, настойчиво…

Я быстро оделся. Вышел во двор. Удивился, что входная дверь оказалась незапертой.

Сад был в легком тумане, который белел над самой землей, как мог бы белеть снег, выпади он этой ночью. Но снега не было. На деревьях все еще висели листья, староватые, однако крепкие.

Влажная трава рыжеватыми космами нависла над тропинкой, стыдливо уползающей в дальний угол двора к маленькому строению, которое Онисим называл «толчком», а дед Антон «уборной». Я же, как человек, твердо решивший стать моряком, употреблял мудреное слово «гальюн», от которого дед Антон морщился, опасливо смотрел на икону, а однажды прямо сказал, что употребление матерных слов в стенах дома лишает икону способности бороться с нечистой силой.

Не доходя до конца тропинки метров пять, я несколько раз кашлянул, на мой взгляд, достаточно громко, чтобы поторопить старца. Но он не торопился, потому что находился совсем в другом месте. Меня же ввела в заблуждение незапертая входная дверь…

Когда я вернулся в дом, дед Антон уже стоял возле печи, натягивая на себя стеганку.

— Где Онисим? — спросил я.

— На шуры-муры пошел, — ответил дед Антон.

Я не понял:

— Какие еще шуры-муры?

— Самые обыкновенные, — зевнул дед. Потом пояснил: — По женской части, значит… Встал среди ночи крадучись. Так и пошел…

— Кому он, плешивый, нужен? — усомнился я. Дед Антон хихикнул:

— Опосля войн мужчины всегда в цене великой.

Я плюнул, но не стал спорить. Вынул из печи чайник, наколол сахару. У нас было еще немного колбасы, и мы с дедом позавтракали за милую душу.

В совершенно безмятежном состоянии духа я пошел на дровяной склад.

Как обычно, дежурный на проходной отсутствовал, а ворота были распахнуты настежь. За воротами, ближе к конторке, стояла машина «скорой помощи». Солнце освещало ее облезший желтоватый корпус и нарисованный слева крест, который казался сейчас не красным, а темно-коричневым.

Штабеля дров отбрасывали строгие, почти траурные тени на усыпанную корой землю — горько пахнущую, ухабистую, заметно сползавшую в сторону речки.

Мотор работал: у выхлопной трубы внизу машины трепыхался заметный голубоватый дымок.

Потом из-за штабелей вышел заведующий складом. Выражение его круглого плоского лица отличалось удрученностью и даже испугом. За